Уарда
Шрифт:
У всех на глазах вперед он помчался,
Но вдруг за царем колесницы сомкнулись– Войско из двух с половиною тысяч
Хеттов и разных прочих народов,
Хеттам союзных, отряды мизинцев,
Войско писидов, дружина Арада…
По трое воинов на колеснице,
Все они связаны братскою клятвой.
«Нет со мной рядом моих приближенных,
Телохранителей и полководцев,
Я брошен пехотой, бежавшей в испуге,
Покинут возничими в лагере хеттов!»
Так молвил могучий, и к богу воззвал он.
«Отец мой, Амон,
Ужели отец позабудет о сыне,
Который отцу всей душой своей предан?
О, я ли тебе не покорствовал, боже?
Ты рек – и я тотчас же вспять возвращался.
Велик среди смертных властитель Египта,
Но пред твоим всемогущим величьем
Ничтожен, как те, что кочуют в пустыне.
Ничтожны пред ликом твоим азиаты,
Ведь ты нечестивцев караешь бессильем.
А я? Сколько жертв я принес тебе, боже!
И пленников сколько тебе подарил я!
И храм я возвел для тебя, небожитель.
На многие тысячи лет нерушимый.
Твои алтари я осыпал богатством,
Пределы владений твоих я раздвинул
И тридцать раз тысячу мощных волов
Заколол для тебя на кострах благовонных;
Во славу твою воздвиг я пилоны,
И водрузил перед ними я мачты,
Из Абу я вывез тебе обелиски
И вечные камни в Египте поставил,
Мои корабли бороздят океаны,
Дары многих стран для тебя собирают;
И так я всегда поступал, ибо горе
Тому, кто нарушит твои начертанья.
И все же ты властвуешь с любящим сердцем.
Амон, как отца, я зову тебя в горе!
Взгляни: это сын твой стоит, окруженный
Несметной толпою племен, тебе чуждых.
Взгляни: против нас ополчились народы,
Один я в их стане, покинутый всеми,
Я брошен пехотой, бежавшей в испуге,
И нет to мной даже моих колесничих.
Я звал их, и зов мой никто не услышал.
Но верю я: воля и слово Амона
Сильней, чем миллион пехотинцев,
Чем сто или трижды сто тысяч возничих,
Чем десять раз тысяча братьев по крови
Или сынов, молодых и цветущих
Дела чечовеческих рук гак ничтожны —
Они лишь тени деяний твоих.
Уста твои мне закон ниспослали,
И падаю ниц я перед Амоном,
Тебя призываю, и пусть донесутся
Призывы мои до границы вселенной!»
Донеслись его крики до града Ермонта,
Амон появился, «услышав молитву.
Простер бог десницу. Царь радостно вскрикнул.
И услышал он глас: «Я несу тебе помощь,
О Рамсес, буду сам я возничим твоим.
Это я, твой отец, ты в руке моей, сын мой,
Помогу тебе лучше, чем тысячи тысяч,
Я отвагу люблю, – я, сильнейший из сильных;
Здесь нашел я героя, и с ним я останусь,
Чтобы воля моя непреклонно свершилась».
Фараон поднял лук, и, могучий, как Монту,
Стал стрелы пускать он правой рукою,
А левой занес боевую секиру
И рубил, как Ваал в годину сраженья.
И только огромные груды обломков
Остались от двух с половиною тысяч f
Тех колесниц, что его окружали.
Возничие хеттов охвачены страхом,
Ни один иэ них шевельнуться не в силах,
Ни один из них лук натянуть не может,
Копье метнуть, занести секиру.
Фараон погнал их и сбросил в воду…
Мертвая тишина царила в просторном праздничном зале, когда звучала эта песнь. Рамсес смотрел на поэта так, словно хотел запечатлеть его образ в своей душе, чтобы там, в ее тайниках, сопоставить, сравнить его с другим образом, незабываемым со дня битвы при Кадеше. Нет! Сомнений быть не могло – перед ним стоял его спаситель.
Не в силах противиться внезапному порыву, охватившему все его существо, он прервал поэта в середине песни, так глубоко его взволновавшей, и воскликнул, обращаясь к пирующим:
– Воздайте хвалу этому человеку, ибо это его избрало божество, чтобы спасти вашего повелителя, когда он остался один и тысячи врагов окружили его кольцом!
– Слава Пентауру! – загремело под сводами зала.
Тут встала Неферт и, краснея, подала поэту букет цветов, который она до этого прижимала к груди.
Рамсес одобрительно кивнул ей, потом вопросительно взглянул на дочь. Бент-Анат поняла его взгляд. С милой детской непосредственностью она встала, сняла венок со своих пышных волос, подошла к Пентауру и надела венок ему на голову. Так невеста возлагает венок на голову своему жениху перед самой свадьбой. Рамсес с изумлением следил за своей дочерью, а гости встретили ее поступок восторженными криками. Но серьезен и строг был взгляд Рамсеса, устремленный на Бент-Анат и стоящего перед ней юношу.
Глаза гостей с напряженным вниманием следили за ним и за поэтом. Казалось, Рамсес, совершенно позабыв о присутствии Пентаура, остался сейчас один на один со своими мыслями.
Но вот лицо фараона мало-помалу прояснилось, словно яркие лучи солнца прогнали тучи с его чела.
Когда он снова поднял глаза, взор его был ясен и лучился радостью. Бент-Анат поняла, что значит его взгляд, который сначала ласково остановился на ней, а затем скользнул по молодому поэту, увенчанному цветами.
Наконец Рамсес отвернулся от них и обратился к гостям:
– Уже далеко за полночь, и сейчас я покину вас. Приглашаю всех и особенно тебя, Пентаур, завтра вечером в этот зал – вы будете моими гостями. Наполните еще раз чаши, и выпьем за длительный мир – он должен последовать за победой, одержанной нами с помощью богов. Поблагодарим также моего друга Ани, который так щедро угостил нас, а во время нашего долгого отсутствия так преданно и заботливо управлял страной!
Гости шумно поддержали тост фараона, а сам Рамсес от души пожал везиру руку. Затем в сопровождении своих жезлоносцев и царедворцев он направился к выходу, кивком приказав Ани, Мена и женщинам следовать за собой.