Убегающий от любви (сборник)
Шрифт:
— На себя лучше наплюй! — сварливо крикнула Пейзанка, только-только начавшая успокаиваться, прикорнув у Аллы на коленях.
Постепенно в моем номере собрались и все остальные. Торгонавт принес бутылку водки и хорошие консервы. Пипа Суринамская, одетая во все новое, велюроворазноцветное, выставила перцовку, копченую колбасу и балык. Гегемон Толя добавил банку солдатской тушенки, ровесницу первого семипалатинского испытания, и водку производства нижнетагильского комбината.
— Говорят, в ней железа много! — пошутил он.
Выпивали и закусывали грустно, как на поминках. Потом заговорили о безвременно соскочившем Поэте-метеористе: мол, неплохой человек был, хоть и пьющий.
— Он даже стихи нам ни разу не почитал! — вздохнула Алла.
— Может, это и к лучшему! — не согласился Торгонавт.
— Это ж какое здоровье надо иметь, чтоб так пить! — высказалась Пипа Суринамская. — Мой-то генерал так только до майоров хлебал. Бывало, с замполитом натрескаются и на танке охотиться едут… Мясо в доме никогда не переводилось…
— О чем вы говорите! — взблеял Друг Народов. — Если б он знал язык… Был энергичным, предприимчивым…
И в этот самый миг, да-да, именно в этот самый миг дверь распахнулась и в номер вступил победительно ухмыляющийся Поэт-метеорист. В правой руке он держал роскошную, перевязанную алым бантом коробку с надписью «Пьер Карден», под мышкой — какую-то зеленую папку, вроде почетного адреса, а в левой руке висела авоська, набитая пакетами, похожими на наши молочные.
— А я думаю, куда это все подевались! — заявил вернувшийся.
— А вот мы сидим и думаем, куда это вы подевались! — съехидничал Друг Народов.
— Мне премию вручали…
— Какую премию? — подозрительно спросил товарищ Буров.
— Денежную! — исчерпывающе объяснил Поэт-метеорист, бросил на стол авоську с пакетами и полез в карман. — Вот, Толяныч, твой чирик, как договаривались, с премии…
Гегемон Толя внезапно получил назад деньги, которые, конечно, уже вычеркнул из своей жизни.
— А это, Машка, тебе… От Кардена и… от меня! — Поэт-метеорист протянул зардевшейся Пейзанке коробку.
— Сколько же это стоит? — в ужасе спросил Торгонавт.
— Почти пять штук! На всю премию… А на сдачу винища купил… В пакетах. Очень удобно — не бьется и посуду сдавать не нужно…
— Какая еще такая премия? — сурово повторил свой вопрос товарищ Буров.
— За стихи…
— За стихи? Не смешите людей! — подтявкнул Друг Народов.
Поэт-метеорист глянул на него тем особым презрительным взором, каковым обладают лишь долгосрочно пьющие люди, и, не говоря ни слова, раскрыл зеленую папку-адрес.
Внутри оказался сдвоенный вкладыш из атласной бумаги, на которой золотом было оттиснуто (Алла перевела вслух):
Господину Кириллу Сварщикову (СССР) присуждается поощрительная премия Международного конкурса имени Аполлинера за лучшее анималистическое четверостишие.
Генеральный президент
Всефранцузского общества защиты животных»
Подпись. Печать.
А рядом, тоже золотом по атласной бумаге, были напечатаны два четверостишия, точнее, оригинал и французский перевод премированного четверостишия:
Мы с тобою — городские чайки,Мы давно забыли запах моря,Мы всю жизнь летаем над помойкойИ кричим с тоской: «Мы — чайки, чайки…»— Поздравляю! — веско произнес товарищ Буров и осуществил поощрительное рукопожатие.
— Это ж сколько за строчку получается?! — восхитился Торгонавт.
— Добытчик! — с этими словами Пипа Суринамская обняла и расцеловала Поэта-метеориста.
— Ладно уж… — смущенно отстранился он. — Как сказал поэт Уитмен, чем болтать, давайте выпьем!
В пакетах оказалось красное сухое вино, и если бы там было молоко, его бы хватило минимум на неделю, а вино выхлестали за какие-нибудь полчаса. Туда же последовало и все остальное. Поколебавшись, Торгонавт притащил бутылку лимонной водки, припасенную, видимо, на черный день, и когда он откручивал пробку, я заметил, что на его безымянном пальце вместо Медного всадника нанизан аляповатый перстенек из дешевого желтого металла.
— Поэма Рылеева «Наливайко»! — приказал Поэт-лауреат.
Затем пьяная щедрость овладела и Другом Народов: он выставил бутылку виски, прикупленную для подарка кому-то в Москве, а я, чтобы не отстать, — банку икры, которую так и не смог продать, несмотря на приказ супруги моей практической Веры Геннадиевны.
— В следующий раз берите икру только в стеклянных банках! — посоветовал Торгонавт. — В железных, как у вас, покупать боятся… Бывали случаи, когда наши впаривали кильку с зернистой этикеточкой!
Потом пели:
Хас-Булат удалой,Бедна сакля твоя…Золотою казнойЯ осыплю тебя…Дам коня, дам кинжал,Дам винтовку свою,А за это за всеТы отдай мне жену…Начали дружно, хором, но постепенно те, кто забыл или не знал дальше слова, замолкали. Я сошел с дистанции где-то в середине, когда начал проясняться вопрос о том, что молодая жена Хас-Булата состоит в нежных отношениях с князем, пытающимся выторговать ее у мужа. До конца смогли допеть лишь Пипа Суринамская и Гегемон Толя. Честно говоря, я понятия не имел, что все закончится так скверно, мне почему-то всегда казалось, что они договорятся. В общем, Хас-Булат убил свою неверную жену — «спит с кинжалом в груди», а князь снес Хас-Булату саблей голову — «голова старика покатилась на луг…».
Появился Спецкор, сообщил, что наше хоровое пение разносится далеко по ночному Парижу, и выставил свою бутылку зеленогрудой, уже начинавшей исчезать из продажи «андроповки».
— «Прощай, мой табор, пью в последний раз!» — провозгласил Поэт-метеорист, закусил и рассказал, как у них в Союзе писателей направляли поздравительную телеграмму автору этой знаменитой песни, но на почте ошиблись и вместо «пою» отстукали «пью». Старикан страшно обиделся, так как увидел в этом намек на беззаветную любовь к алкоголю, которую он пронес через всю свою долгую жизнь.