Убей фюрера, Теодор
Шрифт:
– Где, вы говорили, прошли спецподготовку?
Допросная камера в тайной абверовской тюрьме трогательно напоминает подвал в Казани. Аккуратнее крашены стены, побелен потолок, пахнет какой-то дезинфекцией. Сути это не меняет.
– Говорил. В секции самбо общества «Динамо» и в тюремной камере.
Обер-лейтенант с удовлетворением откидывается на стуле, опускает недопитый чай на столешницу. Одинокая электрическая лампочка под потолком заливает камеру пронзительным жёлтым светом, отчего тени кажутся более
– Вот вы и прокололись, агент Теодор. Общество «Динамо» входит в структуру НКВД.
– Да, герр обер-лейтенант!
Он неподдельно оживлён. Только верзила-ефрейтор непробиваемо равнодушен, не радуется успеху начальства. Мой очередной мучитель скинул китель и остался в белой рубахе, рукава закатаны до локтя. Штаны держатся на подтяжках. Волосатые кулаки размером с арбуз, правый обмотан полотенцем, чтоб не сбить костяшки о мои зубы.
Поэтому направляю поток красноречия исключительно к офицеру.
– Туда берут всех желающих. Пишите: четырежды в неделю с шести лет посещал НКВД. Стало быть, у меня пятнадцать лет выслуги в органах!
– Вы издеваетесь! Одно моё слово, и Пауль превратит вас в отбивную… Да, а что вы имели в виду про спецподготовку в тюрьме?
– Проще показать.
Делаю шаг к столу и сметаю на пол стакан с остатками чая. Краем глаза вижу, что ефрейтор чуть повернул голову. Такова человеческая природа – реагировать на неожиданность. Он отвлёкся на миг, этого вполне достаточно.
Чуть присев, бью его наотмашь по серым галифе, где две штанины сходятся в одну. С разворота удар левой под диафрагму. Тут же падаю обратно на табурет и больше не провоцирую обер-лейтенанта. Он и без того нервно вытащил пушку из кобуры.
– Не сметь!
– Да, господин обер-лейтенант. С вашего разрешения я только ответил на вопрос. Тренеры «Динамо» учили нас боксу и самбо в честных боях, по правилам, рассчитывать силы на долгий раунд. В камере меня чуть не убили в первый же час. Воры дерутся иначе. Вся схватка заканчивается в секунду. Отвлечение внимания и удар на поражение в уязвимые точки.
Офицер критически осматривает помощника. Тот пытается встать, сипит, смешно сучит сапогами. Нет сомнений, при команде «фас» отыграется сполна.
Конечно, расчёт у абвера правильный. Об инсценировке расстрелов слышали многие. Как только человека уводят от могилы, он расслабляется, воображает: худшее позади, испытание выдержано. На дальнейшее сопротивление нет моральных сил. А на меня накатило равнодушие. Снова будет череда допросов, возможно, пыток, затем новый поход к могиле, один из них станет не театральным, а реальным.
Боль смывает шелуху, сознание приобретает кристальную ясность. Если и есть какой-то шанс спасения, то он в одном – ни шагу с избранной линии.
Ефрейтора сменяет другой ефрейтор, за ним – сержант, чередуются и следователи, только я один и тот же, вынужденный отвечать на тысячи однотипных вопросов. Спать не дают, пока не вырубаюсь, уже не чувствительный ни к чему – ни к пыткам, ни к яркому свету, ни к ведру ледяной воды.
Месяц однообразно-мучительных дней и ночей заканчивается, когда меня оставляют в покое на несколько часов в одиночной камере. Гром замка нарушает уединение. Но это не дюжие парни, что поволокут в допросный кабинет. Фашист собственной персоной, в идеально отглаженной форме, чисто выбритый, сапоги блестят до боли в глазах. Затхлый запах камеры перебивается благоуханием одеколона. Выпрямившись, рассматриваю звёзды на его погонах…
Доннерветтер, как галантно восклицали мои предки! У меня в шестёрках на зоне ходил целый майор!
– Здравствуйте, герр офицер.
– Здравствуйте, Теодор. Не поднимайтесь. Сожалею, что процедура проверки в абвере столь брутальна.
– А уж как я сожалею…
– Ваш сарказм неуместен. Если надеетесь сделать карьеру в рейхе, извольте укрощать свою дикую фантазию. Вы специально провоцировали следователей?
Тут он прав на все сто.
– Учту, герр…
– Вальтер фон Валленштайн.
Вот это да! Простецкая фамилия Мюллер, der M"uller означает «мельник», подходит ему как свинина к еврейскому столу.
– «Фон»… Вы обладатель баронского титула!
– «Фон» – это дворянская приставка. Я – граф, – скромно поправляет он.
– Позвольте мне пропустить «сочту за честь» и так далее. Слушаю вас.
– Из России пришло подтверждение ваших показаний. Включая арест отца. Он осуждён «тройкой» к десяти годам лагерей за контрреволюционную деятельность.
– Уже и приговор… Быстро!
– У меня есть другая неприятная новость. Ваша мать тоже арестована как ЧСИР. Младший брат отправлен в детдом.
Лучше бы меня расстреляли… Отворачиваюсь, чтобы он не видел моего лица.
Мама!
У неё больное сердце. Такое большое, доброе и больное сердце. Ну зачем?!
Сашка… Сама святая простота. Почему-то запомнился в белой панамке и маечке, в руках белый бумажный самолётик с карандашной красной звездой. И он заперт в детдоме, среди отловленной ментами беспризорной шпаны?!
Граф выдерживает паузу, потом продолжает:
– Вы стойкий и умный человек, Теодор. К сожалению, абсолютно недисциплинированный, это поправимо. Касательно сотрудничества с абвером: оно под вопросом, несмотря на мою протекцию и знакомство с главой разведки – Канарисом. При первом же контакте с НКВД вы получите вербовочное предложение. У большевиков слишком много рычагов давления на вас через членов семьи.
Я сжимаю лицо ладонями, не обращая внимания на синяки и ссадины. Эти отметины – такой пустяк! Голос майора бубнит где-то вдалеке.