Шрифт:
Глава первая
БЕГ
Всё в его жизни с утра было фантастически скверно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли, а если продолжать цитату, хорошо бы — не перевранную, то и дела, и настроение, и погода за окном, и перспективы на завтра.
Здоровье вот, правда, не огорчало. Пока.
А ещё — гадкие сны. Они появились недавно. Первый: он бежит по пустой дороге, ровной асфальтовой магистрали, безмашинной, безлюдной, справа — лес, слева — грязно-серые бетонные стены, бежит в панике, холодея от страха, от обречённого ожидания:
Это — первый сон. А иногда — и в последнее время всё чаще — другой.
По ровной пустыне, где ни кустика, ни колючки, под ногами — пружинящая сухая земля, спёкшаяся, потрескавшаяся от неимоверной жары… Пот в три ручья, во рту наждачная сухость… А впереди — цель. А может, и не цель, но что-то, к чему непременно стоит двигаться, ибо, даже загнанная в экстремальные условия, человеческая логика не прекращает работать и, как справный компьютер, предлагает пути развития событий. Вот — путь. Впереди — километрах в четырёх-пяти — гора. Даже не гора, а горка, сопка, холм, бугор, возвышенность, горделиво торчащая на скучной столешнице ландшафта, окружённая несколькими собратьями-сестрицами росточком поменьше. И вроде бы растёт на них что-то… кактусы? пальмы?.. отсюда не видать. Тогда надо добежать, посмотреть, может, там найдётся вожделенный тенёк и говорун-ручей с холодной до ломоты зубов водой… Хотя — откуда такое здесь? Но добежать всё равно надо. Не двигаться нельзя — изжаришься. Проще собраться с силами, рвануть спуртом, промахнуть эти несчастные десять километров — что нам, стайерам! — и…
А вот после «и» — опять, как и в первом сне — ничего. Усталость и жара добивают, не дают ступить ни шага, в глазах темнеет, и он просыпается в мокрой от пота постели, с безумным желанием нахлебаться воды. На этот случай — для этого сна (кто знает, какой приснится?) — рядом была припасена пятилитровая ёмкость с родниковой водой, регулярно покупаемая в супермаркете. Напиться. Жадно, шумно, проливая на простыню (что ей, она и так хоть выжимай), оглядеться, чтобы увидеть знакомую картину: ночь, комната в двадцать квадратов, сбитое одеяло, синий отсвет крышной рекламы…
И снова всё повторяется наяву: скидывает кота в ноги, быстро засыпает, спит до звонка будильника в семь тридцать. Сон — тоже как первый! — живёт в сознании от душа до бритья…
Но чёрт с ними, со снами, они — фантазия, фата-моргана, а жизнь между тем никто не отменил, положено врубаться в неё, как ни противно.
Но вот вам пресловутая волшебная (почему так?) сила привычки: на кой хрен подниматься в семь тридцать, лезть под холодный душ и бриться с ненавистью к себе, если можно спать до упора, ну хотя бы до девяти, до часа, когда серый зимний день съедает рекламу, некорректно бьющую ночью в окно? На кой вообще хрен неполезные для организма утренние телодвижения, если спешить некуда? Работы нет, жены нет, детей нет, а коту задан корм с вечера — непортящиеся кошачьи сушки: соскочи с койки и жри, бездонный зверь… Но волшебная сила тупо ведёт тебя на автопилоте, и встаёшь, и бреешься, и сметаешь обезжиренный кефир с неровно поджаренным хлебом, и привычно влезаешь в Сеть в поисках предложений работы, бродишь там странником неприкаянно долго и всё равно безрезультатно. Не запущено в Сеть ничего для тебя интересного.
Имеются, однако, некие накопления, есть, есть денежки, есть кое-какие заказы на переводы, поэтому позволяешь себе пока искать именно интересное, а не абы что — для выживания.
Впрочем, не пропала надежда и на друзей. Точнее — на приятелей, потому что какие в нынешнее время друзья? Друзья — это из Дюма, из Ремарка, из «Тимура и его команды» на худой конец, понятие книжное, сегодня вообще — музейное. А приятели — это зримо и никогда прежде не подводило. Особенно если выпито вместе — море. Азовское хотя бы.
Правда, профессия маловостребуемая, вернее — обе профессии: лингвист-переводчик и спортсмен-легкоатлет, бегун на длинные дистанции, как то: десять тысяч и пять тысяч метров.
К месту вспоминается старая детская песенка про пони, который бегает по кругу и в уме круги считает…
Пора бы и познакомиться с пони.
Чернов Игорь, тридцать три, мастер спорта международного класса по бегу, бывший член сборной России, серебряный призёр Олимпиады на «десятке», уже профессионально не бегает, но может быть тренером, если какому-то идиоту нужен тренер по бегу вдоль стадионных пустых трибун.
Нет идиотов. Да и не хочется — тренером…
А кому нужен Чернов Игорь, те же тридцать три, лингвист, переводчик, знаток двенадцати языков, синхронно переводящий с шести, включая датский, например, или иврит, а остальные знающий пусть не для синхрона, но на весьма приличном уровне?
До сих пор нуждающиеся находились, даже пристойные деньги платили — за знания и память.
Вопрос. А откуда у тупого бегуна, отмеряющего ежедневно свои тренировочные километры, такие убойные способности к языкам? И ещё. Откуда у него нашлось свободное от бега время, чтобы их вызубрить?
Ответ. А на бегу и вызубрил. Ну, ещё институт, ясный перец окончил, но там — только английский и немецкий, а остальные поднабрал самостоятельно. Способность к языкам и впрямь убойная. Месяц — разговорный язык, три месяца — читаем без словаря, полгода — синхронный перевод влёгкую. Уникум.
Чернов любил — особенно с бодуна, утром, хлопнув залпом банку зелёного «Туборга» для облегчения похмельных страданий, — поразмышлять о вечном, в частности — о своей знаменитой памяти. Он очень надеялся, что она — вечна. Основание для сомнений было: в школе Игорь не радовал успехами педагогический славный состав, перекатывался с «тройки» на «четвёрку», а учитель литературы лез на стену от неспособности толкового с виду парня выучить наизусть стих Пушкина про «очей очарованье», к примеру, или монолог Чацкого про «карету мне, карету».
— Скажи мне, Чернов, — с тоской спрашивал «литератор» стоящего у доски ученика, — разве трудно запомнить такой умный и красивый текст?
— Трудно, — честно отвечал ученик — и не врал.
— А как же твои однокашники? Они ж запоминают… — апеллировал к классу «литератор».
— Они талантливее меня в этом занятии, — не стеснялся унизиться ученик, потому что и без любви «литератора» числился гордостью школы: успешно защищал её честь на всяких районных и городских спортивных олимпиадах.
Так было до срока.
А потом пришёл срок.
Чернов отчётливо, в мелких подробностях помнил тот сентябрьский день, когда он, десятиклассник уже и кандидат в мастера, бежал на юношеском чемпионате страны свои коронные десять, бежал ровно и мощно, ни о чём постороннем не думал, ничего кругом не замечал — машина и есть машина, даже если она человек — и вдруг словно взорвалось что-то в организме, бомба какая-то атомная возникла глубоко в желудке, взрыв очень больно и — вот странность! — невероятно сладко сжал все внутренности в какой-то огненный комочек, швырнул его вверх, вверх, вверх — в голову, в мозг, навылет, и Чернова накрыла такая невероятная по силе волна счастья, облегчения (улёта, если попросту), какой никогда не дарил ему даже, извините за интимную подробность, и самый славный оргазм.