Убей свои сны
Шрифт:
– Но вы же понимаете, дорогая… - запнулся. Сейчас достанет из-под задницы папочку и будет долго искать там мое имя, всем своим видом показывая, что не ждал меня и встрече не рад.
– Мирра Искандеровна! Может быть, вы уже предложите посетителям сесть? – нагнетаю я.
Бог Разочарования вальяжно поводит рукой в сторону кушетки с разъехавшимися ножками. Ага. Знаю я эту тактику – посадить клиента ниже себя, чтоб он голову между колен зажал, будто его тошнит, и всю беседу провел в борьбе с собственными конечностями. Нет, миленький. На кушеточку сам садись. Я поднимаю бровь и брезгливо морщусь. Пришедший в себя
– Офис – пардон, святилище – у вас не сказать, чтобы солидный. Уборщиков вызывать не пытались!
– Я…
– Это не вопрос. Это утверждение. Видать, вам, как богу молодому, неопытному, неизвестно, что приличный, ухоженный храм есть признак востребованности. А вы завели себе какую-то, извините за выражение, шарашкину контору в качестве святилища и тупую кодлу в роли персонала… Клиентов кандалами удерживаете. Боитесь, разбегутся? Мы бы и разбежались, кабы не твердое намерение поговорить с вами о деле.
– О каком де…
– О жизненно важном. У нас с вами интересы-то общие!
Шмяк! Это челюсть новоявленного божка падает ему на грудь. Чего угодно ожидал, родимый, - угроз, шантажа, ругательств. Но никак не предложений о сотрудничестве. Даже Нудд смотрит на меня с восхищенным ужасом – не спятила ли, часом? А я не спятила. Ум мой ясен и память тверда.
– Поговорим о безопасности моего мира? Уж извините, но мир этот – мой. Это не обсуждается. А вот безопасность его обеспечивать будете вы. Я беру вас на работу. Обсудим условия?
– Какие условия??? – вопрос, кажется, риторический. Ничего. Не пройдет и трех секунд, как он перестанет быть риторическим.
– Десять процентов!
– Десять процентов чего?
– Десять процентов психики моих людей – на вашу депрессуху, тоску, недовольство собой и сомнение в будущем. Берите, королевское предложение, больше не дам. Больше я и сама себе не позволяю, ваша унылая божественность!
Жрец, беззвучной тенью замерший у двери, разражается диким хохотом. Проняло. И тебя проймет, милок, никуда ты от меня не денешься. Я свое дело знаю крепко. Ты у меня не первый и даже не тринадцатый. А вот я у тебя – первая. Учись работать с людьми, дорогуша!
* * *
Я в тот день дошел-таки до берега. Обогнул порт, издали похожий на грохочущего и воняющего дракона, и направился к пляжу. Уселся на груду камней, стремительно остывающих в ночном воздухе, и уставился в лицо луне, кокетливо прячущейся за прозрачным облачком, будто за вуалеткой. Мои эфемерные спутники – все пятеро – потащились за мной, будто свора бездомных псов. Если бы у меня было подходящее настроение, я бы даже получил удовольствие от их «семейных сцен».
Мэри Рид презирала троицу гурманов, как только женщина, посвятившая себя карьере, может презирать мужчину (или нескольких мужчин), посвятивших себя сибаритству. А они ее обожали, как только балованные дети могут обожать крутую мамочку. Но не все.
– Пира-атка… -
– Рид.
– Брысь, погань, - серая от въевшегося пороха, почти материальная ладонь Мэри срывает тень Обжоры с плеч, точно прилипшую паутину. – Не до тебя.
– А до кого? – надувает губы отвергнутый поклонник. – До него? Опять меня на живого променяла…
– Мэри, свет моих очей, ты же знаешь - шансов нет! – ножом по стеклу скрежещет Вегетарианец.
– Триста лет стараешься, а все мимо, мимо. Оставила бы ты это дело, а?
– Парни, как вам не стыдно – женщину обижать! – демонстративно возмущается Сомелье. – Женщину положено защищать или по крайней мере щадить, вы же мужчины…
И троица замирает, явно ожидая привычного взрыва негодования со стороны пиратки, в которой наверняка больше мужского, чем в этих троих вместе взятых. Но Мэри, наученная долгим опытом словесных баталий с мастерами застольных перепалок, лишь пренебрежительно морщится. Весь ее вид, и в смерти более основательный, чем у болтунов-нахлебников, гласит: «Вы ничего мне не сделаете. Я и так мертва!» И она упорно старается держаться поближе ко мне. Интерес ее странен. Она смотрит на меня с ожиданием в глазах, плечи ее напряжены, пальцы согнуты, а спина сгорблена, точно перед броском. Будь она зверем, я бы постарался оказаться как можно дальше от нее. И как можно скорее.
Джинн – или кто он там? – зависает в сторонке, беспокойно поглядывая в мою сторону. Ему явно велено за мной присматривать. Вот только КЕМ велено? В моей памяти мелькают смутные образы, не менее удивительные, чем те, которые окружают меня сейчас, но я не помню, не помню ни их, ни себя.
Я сижу на камнях, не зная, чем себя занять, не находя опоры ни в воспоминаниях, ни в размышлениях. Пальцы мои механически покручивают кольцо на правой руке. Выпуклая поверхность кабошона неожиданно становится теплее.
Сперва мне кажется, что она нагревается от прикосновения к теплой коже, потом – что от трения, а потом - не знаю, что и думать. Кольцо почти обжигает. Я уже ничего вокруг не замечаю, только с изумлением таращусь на огромный поблескивающий камень, который днем – я точно знаю! – был изумрудом. Сейчас в иззелена-черной глубине его раскрывает щупальца гигантский – я чувствую, как он огромен, – голубой осьминог. Он разворачивает передо мной колышущийся купол мантии и целый сад щупалец, он затягивает меня в центр этого завораживающего танца, он хочет забрать меня отсюда… И внезапно скручивается в жгут, разрывая наложенные чары. Я вижу… голову. Лысую женскую голову, мерцающую переливами синего и зеленого, словно оперение колибри. Она смотрит на меня опаловыми глазами и произносит:
– Привет! Я Амар! А ты кто?
Я лишь шевелю пересохшими губами. Призраки в кафе, джинны в соусниках – к ним я уже привык. Но головоногие женщины в моем собственном кольце? Или это никакое не кольцо, а мобильный телефон для связи с иными мирами? И особа в нем - обитательница водной планеты, где разумная жизнь произошла от осьминогов?
– Ама-а-а-ар! – всплескивает руками джинн. – Сколько лет, сколько вод! Как ты там, старая ветреница?
– А ты, любовничек? – осведомляется переливчатая осьминожица. – Расскажешь все новому пророку? У меня гости.