Убить, чтобы воскреснуть
Шрифт:
— Одумайся, — жалобно сказала мама, — Герочка, образумься, ведь это ни на что не похоже!
Отец мрачно кивнул, исподтишка оглядывая сына. Герман, как всегда, совершенно точно мог сказать, о чем думает тот. Мать и Лада (с некоторых пор) оставались для него совершенно закрытыми. Может быть, оттого, что они женщины? Ну вот… сейчас Герман совершенно точно знал, что отец его одобряет. Что он даже гордится сыном, который взял и отказался от престижной работы в двухстах метрах от родительского дома, уехав за двести кэмэ от него, и даже не позволил отцу поговорить с главврачом. Так что если кто-то и увязал отчество и фамилию Германа с именем и фамилией знаменитого нижегородского хирурга, теперь директора областного департамента здравоохранения, то сделано это было без участия угрюмого и молчаливого «молодого специалиста».
И
И он был прав, конечно. От себя Герман так и не отвязался.
Странно, почему именно сегодня к нему так липнут воспоминания — особенно детские? Вчерашний день встревожил? Ну что за беда — не дозвонился в Москву! В первый раз, что ли? Вообще-то это уже стало традицией: каждое воскресенье в девять вечера по московскому говорить с сестрой и племянницей. Иногда трубку брал Кирилл, тогда Герман просто здоровался — вежливо, но сухо, и просил позвать Ладу или Дашеньку. Однако на сей раз трубку никто не взял, даже сторож Никита Семенович, даже повариха. Учитывая, что кто-нибудь всегда оставался дома, при любых обстоятельствах, объяснить молчание можно было только неполадками на линии. Герман перезвонил родителям в Нижний — и там молчал телефон! Набрал соседку. Звук был плохой, однако Герман смог понять, что родители уехали на какие-то похороны или поминки в деревню, но с ними все в порядке. И в Москве, насколько ей известно, — тоже. А как там Герочка, среди диких-то зверей?..
— В Африке акулы? — хохотнул Герман. — В Африке гориллы? В Африке большие, злые крокодил-лы? Нет, тетя Тоня, здесь тишь да гладь.
Невдалеке падало в джунгли солнце, в болоте кричали гиппопотамы, два белых попугая бестолково носились мимо окон…
Соседка со всхлипом втянула воздух:
— Вот и хорошо. Ну, я пошла лекарство принимать. Счастливо, тебе, Герочка, ты уж небось на миллион наговорил!
С тяжелым вздохом тетя Тоня положила трубку, и Герман тотчас забыл о ней,
«В деревню? В Дрюково, что ли? На поминки или на похороны… Но к кому?»
Он мысленно перебирал всех деревенских знакомых, друзей отцова детства, с которыми тот не переставал поддерживать связь, жалел каждого, жалел отца — тот с каждым годом все тяжелее переживал уход ровесников, ворча, что скоро вообще жить страшно будет, ни одного знакомого лица не увидишь на улице…
Господи, если бы он только знал, если бы только мог вообразить, что стоит за этой тщательно отрепетированной ложью во спасение! Если бы знал, он бы…
Хотя что он мог сделать тогда, чего не сделал бы потом?..
Странно только, что эти слова — поминки, похороны — не затронули в его душе никаких вещих струн. Он просто вышел из комнатки, откуда звонил, и отдал мобильный телефон его хозяину, веселому французу Жерару, который был начальником метеостанции и составлял весь ее штат. Метеостанция в этом районе держалась на деньги короля лесных туарегов, поэтому Жерар никак не возражал, что сам король и его русский друг используют ее как переговорный пункт. Они распрощались, но, выходя на террасу, Герман успел увидеть мелькнувшую в соседней комнате высокую худощавую фигуру в развевающейся юбке. Не удержался — испытующе глянул в глаза Жерару. Тот мгновенно залился краской, но смотрел с вызовом: а твое, мол, какое дело, ты там можешь с утра до ночи и с ночи до утра трахаться, а мне что, коз пасти?
Герман улыбнулся примирительно, пожал руку Жерару — у того явственно отлегло от сердца, — и вышел из бунгало, насквозь пронизанного горячим вечерним ветром.
Господи, да почему бы ему не привести в дом женщину? Вот он и привел… Только вся заковыка в том, что миль на пятьдесят, а то и сто в округе можно найти только женщин лесных туарегов или пигмеев. Та дамочка, которую только что видел Герман, могла бы составить гордость любой баскетбольной команды, то есть о пигмеях тут и речи не было. Значит, женщина лесных туарегов? Нет, нет и еще раз нет! Герман не мог себе представить ни одну из них, которая легла бы с белым. Сам он не в счет. Во-первых, Герман — побратим короля, все равно, что свой. Во-вторых, он не англичанин, не француз, не немец — эти нации для туарегов «орхо», то есть нечистые, запретные. Табу, словом. Разговаривать с ними можно — но не более того.
И только женщины одного сорта позволяли себе отдаваться чужеземцам-орхо. Те, которые еще совсем недавно были мужчинами…
Это было какое-то поветрие, просто заразная болезнь! Иногда Герман с искренним отчаянием думал, что скоро в племени не останется ни одного собственно туарега — то есть мужчины. Кроме разве что короля. И еще не известно, кто придет к власти после смерти Алесана. Ведь не секрет, что пока его отец учился в Англии, предпринималась попытка государственного переворота. Во главе движения стояла первая дукуни. Конечно, Алесан покрепче духом, чем его батюшка, и еще более европеизирован, точнее, американизирован и русифицирован, однако и он внутренне бессилен перед этим наступлением матриархата, в котором Герман уже видел что-то патологическое. Нет, в самом деле! Геродотовы амазонки просто убивали своих мужчин. Соплеменницы Алесана пошли гораздо дальше: они изменяли внутреннюю сущность человека, которая называлась шеба. А может быть, даже заменяли одну шеба на другую. Мужскую — на женскую. Странные случались иногда совпадения! Скажем, стоило какой-то женщине умереть, и буквально на другой день перед дукуни являлся мужчина в ситцевой юбке, возглашавший, что его шеба желает перерождения. Со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде перемены оперативным путем вторичных половых признаков. Герман замечал, что у этих несчастных безумцев (с его точки зрения, они все предварительно спятили) вид совершенно потерянный, и относил это на счет бурных переживаний. А тут вдруг призадумался: не действуют ли мужчины по принуждению? Под психологическим давлением? Герман здесь такого навидался, что ничуть не удивился бы, узнав, что шеба умершей женщины ищет себе места в мужском теле и требует его изменения.
Ну, шеба шебой, а некоторых предрассудков даже туареги не могли в себе одолеть. Среди них был и такой: ни один лесной туарег не имеет права под страхом позорной казни предаться страсти с женщиной, которая утратила прежнюю, мужскую сущность раньше, чем через два года и девять дней. Однако ненасытная шеба, обретя живую плоть, желала ее тешить… поэтому, собственно, Герман не очень удивился, когда на метеостанции мелькнула ситцевая юбка.
Что же касается его самого… Чем дальше шло время, тем чаще Герман, пребывая в объятиях темнокожих любовниц, крепко жмурил глаза, воображая рядом другое тело, другое лицо… Нет, оно не имело каких-то определенных или знакомых черт, одно он знал твердо: это была женщина с белой кожей, светлыми глазами и русыми волосами до плеч. Или до пояса. Прошлой ночью это видение было настолько сильным и властным, что он едва не оскандалился перед дукуни, в неподходящую минуту открыв глаза и увидев рядом черное лицо и алые чувственные губы.
Однако ему помог страх за жизнь Алесана, которому пришлось бы идти на тигра в одиночку. Герман снова зажмурился, усилием воли вызвал в памяти вожделенный образ — и вот уже дукуни протяжно застонала, забилась… Сам он тоже достиг желаемого — неотрывно глядя в переменчивые, словно речная вода, глаза и целуя розовые губы, пересохшие от страсти…
— Почему ты никогда не рассказывал мне о своей сестре? — проговорил в это мгновение Алесан, и задумавшийся Герман подскочил так, словно лапа тигра, которого они ждали, вдруг просунулась сквозь решетку. Да, про тигра он уже и позабыл, если честно… Однако еще неизвестно, что хуже: тигр или вопрос Алесана.
Впрочем, ничего нет в этом вопросе особенного, с этими призраками Герман давным-давно справился… а если честно, они существовали только в испуганном воображении его матери, которая слишком много порока навидалась в своей комиссии по делам несовершеннолетних!
— Ты любил ее?
Ну вот! И Алесан туда же!
— И любил, и люблю, — спокойно ответил Герман. — И всегда буду любить. А как же иначе. Мы ведь с ней близнецы.
— Я видел фотографию. На самом деле вы не так уж похожи.