Убить, чтобы воскреснуть
Шрифт:
— Ну, все-таки она женщина, а я мужчина, — усмехнулся Герман. — С годами сходство уменьшилось, но в детстве оно было поразительным. Одно лицо, буквально. Нас часто путали, да и мы сами вовсю этим пользовались. Как все близнецы, наверное. Однако уже лет с четырнадцати мы вряд ли смогли бы изображать Себастьяна и Виолу.
— Тебя это больше всего и огорчало? — спросил Алесан, и Герман удивился не столько тому, что этот черный колдун, его друг, попал, как всегда, в самую точку, сколько остроте своего желания стряхнуть пыль со старых чувств, поковыряться в давно заживших ранах. Мазохизм, конечно…
— Ну да, можно и так сказать.
— Мне трудно понять. У нас все иначе, ты знаешь.
Да уж. Дети племени не ведали отцов, а матери считали себя сестрами. И все туареги были если не родными друг другу, то двоюродными. Понятие кровосмесительной связи в таком случае становилось более чем условным. Что характерно, туареги искренне полагали такие отношения нормальными и для других народов. Одно племя — одна кровь, какая разница, кто с кем спит, если все изначально дети одной праматери, а значит, братья и сестры? Так что если бы Герман сейчас признался, что всю жизнь тайно вожделел к своей сестре-близнецу и рассорился с семьей именно из-за того, что не смог одолеть убийственной ревности, Алесан вполне понял бы это и только посочувствовал другу.
Но ведь дело было как раз не в этом. Не в этом!
— Представляешь, у нас с Ладой был шанс стать чем-то вроде сиамских близнецов, — мрачно буркнул Герман. — Мы родились практически одновременно, чуть не прикончив при этом маму. И пальчики на ногах, мизинчики, у нас были сросшиеся. В смысле, Ладушкин мизинчик — с моим. К счастью, это оказалась просто перепоночка, кожа, которую благополучно разрезали — и нас разъединили. Но я всю жизнь помнил, что когда-то мы были единым целым. Сестра этого почему-то не чувствовала так остро. А я как бы жил сразу двумя жизнями — своей и ее. Ужасно, скажем, смешно было, что я любил играть бумажными куклами, платьица им рисовал, причем классно, хотя при том ходил на фехтование и в секцию карате. И куколок любил маленьких, пупсиков таких, — невесело усмехнулся он. — В одиннадцать лет у меня уже был детский разряд по плаванию, а дома — пупсики… Но мне все это не мешало. Это ведь была не собственная моя жизнь, а жизнь Лады. Сейчас я бы сказал — alter ego, параллельный мир, другое пространство… ну, как в лес из города съездить и вернуться, понимаешь? А потом… — Герман тяжело вздохнул. — Потом нам стало по двенадцать лет, и я начал ощущать, как все меняется.
У Лады начались все эти женские штучки, и те несколько дней, пока они продолжались, она была закрыта от меня наглухо. Будто непроницаемой стеной! Сначала я чувствовал себя просто кошмарно, бесился, не понимая, что происходит, даже температура поднималась! И превращение девочки в женщину воспринимал как отмирание части самого себя. То сеть, конечно, это теперь я нахожу нормальные слова и говорю вполне спокойно, а тогда была одна сплошная нерассуждающая боль и протест, протест… Как говорится, я был трудным ребенком. Мама в сорок лет стала седая из-за меня. А, что рассказывать!
Он перевел дыхание, слушая эхо своих слов, катившееся до самого леса.
— Что-то я слишком раскричался, да? — спросил, понижая голос. — Как бы не спугнуть эту тварь!
— Не волнуйся, — отозвался Алесан. — Тот бедолага рассказывал мне, что его жена как раз пела, когда тигр ворвался в хижину.
— Петь я не умею, что нет, то нет, — искренне огорчился Герман.
— Тогда говори. Тебе же надо наконец выговориться… на прощание.
Герман насторожился.
Неужели Алесан уже чувствует то, что лишь зарождалось, смутно брезжило в нем? Может, Герман еще передумает! Но про себя знал, что нет, не передумает, и Алесан догадался об этом раньше него. Для Алесана мысль, чувство, даже импульс — такая же реальность, как слово или даже поступок. Только Алесану он может рассказать о том, что испытывал к Ладе, только Алесан знает, что ужасаться в этих чувствах было решительно нечему. И стыдиться нечего.
— Мы учились в девятом классе, когда появился Кирилл. Он был старше нас — остался на второй год из-за болезни: катаясь на лыжах, упал, сломал обе ноги, позвоночник повредил… И вот пришел в наш класс. Не знаю, понимаешь ли ты, но в школе один класс, один год — это страшно много, это рубеж выше десятилетия в сорок и пятьдесят! Для нас это был человек другого поколения. Мы все на него невольно смотрели снизу вверх — и все, все поголовно девчонки в нашем классе в него влюбились. Разумеется, и Лада.
Она совершенно потеряла голову! Кирилл тоже. Я бы удивился, если бы не потерял… Лада никогда по глазам внешностью не била, но если на нее взглянешь, то уж не оторвешься. Итак, они друг друга полюбили. Ну а я…
Кирилл — он был странноватый такой. Отец то ли существовал, то ли нет, никто о нем не слышал. Его вырастила мать — известная в нашем городе тележурналистка. Очень хорошая, сильная — ее потом в Москву взяли, да она и была оттуда родом. Они уехали, но Кирилла с Ладой уже нельзя было разлучить.
Мы боролись за Ладу, как дикие звери, дозволенными и недозволенными приемами. Но если Кирилл боролся за свою любовь, то я… я защищал себя. Ту часть себя, которая отрывалась с Ладой. А это было не то что пальчик от пальчика отрезать!
Конечно, это был в какой-то степени шиз. Тогда я и начал интересоваться психиатрией, хотя всегда, сколько себя помню, хотел быть только хирургом, как отец и дед.
— Знаменитый Григорий Налетов? Тот, что из рода колдунов? — с уважением сказал Алесан, для которого пребывание в болдинской больничке отнюдь не прошло бесследно.
— Вот-вот. Не забыл? Деревня Дрюково и ее обитатели. Ведьмы-кошки, «хомуты» на редьке, осиновые поленья в колыбельках вместо детей-обменышей, украденных лешими, домовые шастают по ночам, оборотни бродят в округе… Фантастика большая и малая! Дед, впрочем, был сугубым реалистом. Мог сделаться знахарем, но сбежал в город и стал хирургом. Мы с отцом уже следом. Предполагалось, между прочим, что Лада тоже в медицинский пойдет. Не пошла. Думаю, из-за меня и Кирилла. Выбрала нечто среднее, ни нашим ни вашим, — химбиофак. Ты вообще понимаешь, о чем я говорю? — спохватился он вдруг: Алесан как-то подозрительно притих за спиной. Не заснул ли часом?
— Не сплю, не бойся, — зевнул тот. — Давай еще говори.
— Собственно, я все уже рассказал. Что было потом, ты и сам знаешь. Мама простыми словами дала мне понять, что вражда к Кириллу вызвана причинами «непристойными и противоестественными». Это меня так потрясло… не оскорбило даже, а поразило: вдруг и в самом деле?! — что я съехал из дому в общежитие. Потом уехал в Болдино, потому что Кирилл и Лада по-прежнему встречались. Все надеялся, что в один прекрасный день сестра мне позвонит и скажет: все кончено, ты был прав, — но вместо этого она вышла за него замуж…