Убить некроманта
Шрифт:
Вздохнул — и начал расстёгивать куртку с виноватой такой и кроткой миной. С тенью улыбки.
Ушат воды на огонь. Мне в жизни не было так стыдно собственных намерений. Кровь прилила к щекам с такой силой, что, боюсь, вампиры в этой местности проснулись до заката. Я потерялся и не знал, что делать, поэтому молча наблюдал, как он стаскивает куртку, как развязывает шнурок на вороте рубахи, а на меня глядит странно, как-то почти сочувственно. Говоря:
— Мне, правда, жаль, государь. Но я же, знаете, даже в голову не брал, что вы действительно меня помилуете, да ещё и возиться со мной станете. Я думал — рассердитесь, велите прикончить побыстрее. Вы простите… Меня просто кнутом
Стыд достиг совсем уж невыносимых величин. Я отшвырнул хлыст в угол. Питер просиял:
— Так вы меня прощаете? Правда? Не сердитесь больше?
Я подал ему руку, и он не то что поцеловал, а прижался к ней лицом, не выпуская, как младший вампир, который пьёт мой Дар. Прошептал:
— Я для вас — всё, ну — всё, только прикажите.
И у меня на душе как будто чуть-чуть потеплело впервые со дня смерти Магдалы.
Я так и не знаю, что во мне в те дни было от кого: чьё Божье, а чьё — Тех Самых. А может, Божьего и вовсе не было. И что бы я ни сделал — убил бы Питера или приблизил бы его к себе, — Та Самая Сторона всё равно взяла бы своё.
Но если бы я всё-таки дал волю убийце внутри себя… Я бы много потерял. В светлом образе Магдалы мне был явлен ангел, в образе Питера я пообщался с бесом… Но, как ни дико это звучит, он вскоре стал мне столько же другом, сколь Магдала — возлюбленной.
Я уже в ту ночь начал догадываться, что Питер объявился на моей дороге прямиком из ада и по пути в ад. Он был живым воплощением порока. До того как я с ним повстречался, я думал, что такие существуют только в непристойных снах, которых стыдишься под утро. Такие должны вызывать праведный гнев, но меня просто глубочайше поразило, что Питер каким-то чудом сохранил способность говорить и чувствовать по-человечески.
Вероятно, от удивления зверюга внутри меня временно издохла. Я успокоился. Приказал принести Питеру какой-нибудь еды — знал, что он смертельно голоден. Даже что-то съел с ним за компанию — дышать стало полегче.
Потом я с ним разговаривал. Для него не существовало ни морали, ни запретов, ни страха. На его теле не осталось живого места от шрамов; свежие синяки и ссадины просто в счёт не шли рядом с рваными рубцами на спине, зажившими следами ожогов на боках и ниже рёбер и несколькими метками от вырезанных стрел — а мне и это почему-то не казалось безобразным. Я больше не мог подогревать в себе отвращение.
Питер, уже почти засыпая, с экстатической искренностью выдал, что я слишком добр для аристократа, что он не мог и надеяться на такое тёплое отношение к себе, что я невероятно целомудрен и вдобавок — что я редкостно хорош собой. Его сонная болтовня не походила на враньё, но кто бы поверил в такой откровенный вздор! Даже те, кто любил меня по-настоящему, не считали меня красавчиком.
Я разбудил его, чтобы потребовать объяснений.
— Разве не очевидно? — получил в ответ. — Разве дамы не говорили вам, государь? Ну всё это — что у вас королевская кровь — по лицу видно, и кожа белая, и пальцы тонкие… Плечи — это понятно, это — клеймо некроманта. А что про вас говорят, что… ну, что вы некрасивый, — так они просто некрасивых не видали.
Я потом узнал, что у Питера имелись некоторые основания так говорить.
Вероятно, около восемнадцати лет. Но точно ли восемнадцать, он и сам не знает. Волосы от природы тёмно-русые, густые, прямые и тяжёлые. Глаза серые, длинные, в лисий прищур. Лицо обветренное, тонкое и нервное. Профиль как пером начерчен. Довольно высокий и худой. Одетый в хороший костюм, причёсанный и при оружии — может легко сойти за юного аристократа, за рыцаря, даже — за барона. Любит сидеть, поджав под себя ногу. Этакая гравюра по душе.
Уголовники, с которыми он якшался, называли его Птенчик. Мой столичный двор сменил несколько кличек: Стрекозёл, Змей и Подзаборная королева. Последняя кличка приводила его в бурный восторг, если он её от кого-нибудь слышал.
Питер.
Он был единственным в моей жизни мужчиной, влюблённым в меня до беспамятства. Такими сокровищами меня не дарили даже женщины, кроме Магдалы. Питер обожал всё, так или иначе связанное со мной: скелетов и чучела, вампиров и духов, образы Магдалы и Нарцисса, Тодда и Марианну… Только потому, что видел на них мой отпечаток.
Жизнь Питера не годилась в качестве темы для баллады — менестрели о таком не поют. У меня леденели руки, когда он принимался рассказывать или отвечал на мои вопросы: я понимал, что ничего не знаю о жизни простолюдинов, что большая часть моих несчастий в сравнении с приключениями Питера выглядит очень бледно и что многие законы нужно пересмотреть. Питер говорил спокойно и обыденно, но его тон вообще чрезвычайно часто не соответствовал смыслу слов.
Кроме порока, он никогда и ничего не знал. Даже матери своей не знал: пока он был мал, нищенки передавали и перепродавали его из рук в руки. Попрошайничал, воровал, из детства помнил голод, главным образом — голод, остальное — побоку. Судя по тому, что подавали всё же на грош больше, чем прочим юным бродяжкам, — был прелестным ребёнком. Это окончательно изуродовало его судьбу.
Его тело первым заполучил какой-то, как Питер полагал, вельможа, показавшийся ему очень старым и очень богатым. Слуги этого типа нашли Питера на базаре в провинциальном городке, привезли в замок, отмыли, переодели, и с годик мерзавец, которого Питер знал только как «вашу светлость», развлекался с ним, как хотел.
Потом Питер умудрился удрать. Прибился к «перелётным птицам», наёмникам, подонкам, живущим драками и грабежами под любым знаменем. У них научился лихо ездить верхом, швырять ножи, стрелять из арбалета, узнал места смертельных ударов. Наёмники считали его чем-то вроде запасного варианта на случай отсутствия девок, развлекались им и презирали его одновременно. Питер был забавой отряда до тех пор, пока вместе с несколькими «птицами» не попал в руки противника во время каких-то междоусобных стычек. Старших повесили, подростка выпороли кнутом. С тех пор эта казнь воспринималась Питером как кошмар: ему частенько снились черви, ползающие в гниющих рваных ранах. Но он выжил каким-то чудом.
Следующей его компанией были разбойники, которые ничем особенным от наёмников не отличались. Крал, заманивал, гадал. Развлекал уголовников; те, кроме прочего, норовили им торговать, иногда выходило. На очередной афере попался.
Питер не знал женщин. Его изломанная чувственность напоминала мне дерево, которое нарочно перевили стальной проволокой, чтобы оно росло не прямо, а прихотливым изгибом. Он — прости, Господи, как и Магдала, — желал лишь, чтобы его хоть в чём-то приняли всерьёз, а о том, что кто-то примет его дружбу, даже и не мечтал. А мной восхищался. Ему никогда не пришло бы в голову требовать декларированного равенства. Он отлично сознавал, что любит короля, не на миг не забывая, что любит именно короля. Прекрасно, на мой взгляд. К тому же, когда на моего бродягу накатывало, он становился воплощённой благодарностью — а я казался ему ожившим воплощением всех мыслимых добродетелей.