Убить некроманта
Шрифт:
Забавно, да?
Во всяком случае, меня не бесило. Даже развлекало — и я заглядывал к Марианне чаще, чем прежде. Взглянуть на младенца. Но уж, конечно, я не задерживался у неё надолго.
А в тот день только Тодд и вёл себя спокойно, как обычно. А его мать выглядела весьма и весьма напряжённо, и у пресловутой Эммы тоже был несколько нервный вид.
Бабий заговор. Очень интересно.
Я не стал ни о чём Марианну спрашивать. Знал, что не та у неё выдержка, с какой всерьёз запираются. Просто завёл разговор о пустяках.
А она волновалась всё сильней и сильней, а в конце концов предложила мне выпить глинтвейна. Чудо, а не женщина. Принесла свой серебряный кубок — изящную безделушку в эмалевых медальончиках.
Нет, было время — я пил из её рук. Но давно это выло. Здесь, во дворце, у меня оловянная посуда с древней каббалой против яда. И я бог знает сколько времени ничего не брал в рот в покоях Марианны. С чего бы вдруг — глинтвейн?
С фальшивой улыбкой…
Я в ответ улыбнулся нежно.
— Девочка, — говорю. — Отпей.
У неё глаза забегали. Но тут же взяла себя в руки. Напустила на себя обиженный вид. Оскорблённая добродетель, поди ты!
— Вы что, — говорит, — государь-батюшка, не доверяете мне, что ль? Я же, бывало, не только глинтвейн вам делывала! Как вы обо мне понимаете?!
— Так ты ведь, — говорю, — девочка, от меня что-то скрываешь.
Вжала кулаки в грудь и затрясла подбородками:
— Да я ж как на духу!
— Хорошо, — говорю. — Тогда выпей. Или тебя убедят это сделать в Башне Благочестия.
У бедной свиньи вид сделался беспомощный до смешного. И тут вмешалась чучельникова Эмма.
— Вы уж, — говорит, — государь, простите ради светлых небес, но тут же и вправду ничего особенного нету. Госпожа-то Марианна и вправду из этого кубка отпить никак не может, — и хихикает.
— Любопытно, — говорю. — Выкладывайте, что вы там затеяли.
Эмма снова хихикнула в фартук. А Марианна расплакалась навзрыд, а сквозь слёзы закричала что-то вроде:
— Так ведь, государь, что ж мне, горемычной, было делать-то?! Жену-то свою вы из ейного замка выписали — гадюку узкую! У ней в спальне утешаться изволите, а моя-то как же жизнь разнесчастная?! Да уж коли б она вас так любила, как я, змеища! А то ж в ней только то и есть, что благородная!
— Стой, — говорю, — погоди, девочка. При чём тут Розамунда?
— Как это «при чём»?! — всхлипывает. — Вы ж с ней, со стервой, танцы по балам танцуете, разговоры разговариваете — а меня, чай, думаете в деревню с младенчиком спровадить?! А кто у нас, сиротинок убогих, есть-то, окромя вас?!
Бухнулась на колени, запуталась в робах, хватала меня за руки и порывалась их целовать. А дитя завопило из солидарности с маменькой, а может, из сочувствия. У меня голова пошла кругом.
— Хватит воплей, — говорю. — Я всё равно ничего не понимаю. С чего ты решила, милая, что я собираюсь тебя выгнать? Что за бред?
— Мне, — бормочет, — сказала Эмма.
— Так, — говорю.
Тут и Эмма повалилась на колени.
— Я, — говорит, уже не хихикает, а трясётся, — не хотела… я не знала… мне господин канцлер сказали… будто вы ему говорили… а я госпоже Марианне сказала по дружбе…
— А при чём тут, — говорю, — это пойло?
Эмма ответила гораздо членораздельнее, чем Марианна:
— Это, государь, ничего — любовный напиток. Уж я сама знахарку искала — самую что ни на есть надёжную. Эта Брунгильда моей подруге тоже вот такой варила — и ничего. Всё у них с муженьком славно. Вот я с ней и сговорилась, что она на празднике передаст госпоже Марианне из рук в руки. Порошок, что в вино всыпать надобно. А пить самой нельзя — ни боже мой!
— Да, — прорезалась Марианна, прижимая младенчика к могучей груди. — Ни боже мой. А то баба и мужика разлюбит, и деточек, а будет любить только себя.
— Точно, — говорит Эмма. — Так Брунгильда и сказывала.
Я отставил кубок на поставец и сдёрнул со стола скатерть. А потом вытащил из Марианниной корзинки для рукоделий вязальную спицу и кончиком спицы выцарапал на лакированном дереве древний знак проверки вина. И плеснул капельку глинтвейна в центр звёздочки.
Шикарно сработало.
Вино полыхнуло ярче подожжённого масла. Чадным зелёным огнём. А завоняло так, будто в комнате спалили дохлую мышь.
В моём любимом трактате «Искусство распознания ядов посредством каббалистических символов» говорилось: чем снадобье надёжнее в смысле убойной силы, тем заметнее в синем пламени зеленоватый оттенок. Я же наблюдал чистый цвет весенней травки. Красотища!
Ужасно интересно стало, что это они набодяжили в так называемое приворотное зелье, что оно вспыхнуло круче самой изощрённой отравы. Я даже подумал, что хорошо бы разжиться у автора рецептом.
А эти две дурищи смотрели на выгоревшее пятно на столе дикими глазами. Смешно: две бабы разного цвета. Марианна багровая, а Эмма зеленовато-белая.
И Эмма сообразила первая.
— То есть… это… это…
— Точно, — говорю. — Это — яд.
И тут Марианна дёрнулась и чуть не схватила с Поставца этот несчастный кубок — очень ловко, я едва успел перехватить его первый. А бедная толстуха повалилась мне в ноги и завыла:
— Государь! Дайте мне выпить, дуре! Чтоб я, да собственной рукой! Да что ж это! Да как же!
Что самое удивительное — она же действительно хотела выхлебать эту отраву. Не изображала, нет — она просто не умела играть в светские истерики. Она была в самом настоящем горе — жалкая корова, глупая наседка…
Я рявкнул:
— Заткнись, Марианна! Из-за тебя ребёнок плачет.
Она замолчала, прижала младенчика к себе, сидела на полу, смотрела на меня снизу вверх… Отвратительна она мне была, да… Но сквозь отвращение проступало нечто странное… вроде брезгливой жалости… или даже…
Эмма стояла на коленях, белая, с окаменевшей физиономией. Я мысленно обратился к гвардейцам — двое скелетов вошли в покои Марианны, остановились рядом с её фрейлиной. Эмма упала в обморок. Я выплеснул на неё кувшин воды.