Убить перевертыша
Шрифт:
— Президент одним из первых подал пример публичного отступничества. Если бы он тогда, прямо на трибуне, застрелился, когда отрекался от того, чему сам был цепным псом, его бы поняли и простили. А он по существу провозгласил предательство добродетелью. И пошло. Предал Верховный Совет, поднявший его из дерьма, предал своего вице-президента, предал Конституцию, на которой клялся в верности. Что Горбачев, что Ельцин — два сапога пара. И понеслось. Иуды засучили ногами: всегда, мол, были против. Врут ведь, сволочи, и не заикаются. Когда были на самом верху партийной власти, первыми душил свободомыслие.
Он стукнул кулаком по столу и грубо выругался. Вино выплеснулось на скатерть.
— М-да! — только и сказал Виктор. И повторил: — М-да! Изведешься ведь так-то.
— Все мы там извелись, готовы глотки рвать друг другу.
— Друг другу?!
— Да нет, похоже, уже разобрались, кому надо рвать.
— Знаешь что, давай-ка поспим немного, охолонем, как говорят там, у нас, — предложил Виктор. — Я тоже невыспатый. Вчера проубирался допоздна. Не принимать же ваше превосходительство в холостяцкой квартире.
— На работу не надо?
— Сегодня у меня выходной, так что гуляем…
Через пять минут Сергей лежал в той самой кровати, которую помнил все это время. Уже засыпая, подумал, что вся его злость, все раздражение, выплеснутое на терпеливого Виктора, оттого, что нет Эмки. А если нет Эмки, то что ему делать в Бремене? Не по магазинам же шляться. Это прошлый раз он ходил по магазинам, как по музеям. А теперь этих экспонатов, которые нельзя купить из-за дороговизны, и в Москве предостаточно.
И сразу, без раздумий, решил: не болтаться впустую, а упросить Виктора сегодня же съездить в Ольденбург. Полста километров по немецким-то дорогам — прогулка на час. Поболтать с Виктором вечера хватит. А завтра можно и в Росток. Виктор обидится? Ну, денек, самое большее, можно повременить, а потом — за дело.
Вот если бы Эмка!.. И он уснул с мыслью о ней, улыбался, чувствуя, как растекается в груди неведомое томление, грустное и в то же время очень-очень радостное.
15
Над Центральной Россией висел почти неподвижный обширный антициклон. Мурзин изнывал от жары и всю дорогу думал о том, как, добравшись до дома, залезет под прохладный душ. Но, подойдя к обитой коричневым дерматином двери своей квартиры, понял, что с душем придется повременить. Кондратьев, всего скорей, прав, говоря, что неизвестные люди по неизвестным пока причинам оставили его в покое и покушений больше не предвидится. Но береженого Бог бережет.
Войдя в прихожую, замер на пороге, осмотрелся. Все оставленные им контрольные метки были на месте. Это, однако, не успокоило, и он решил осмотреться по-настоящему.
Никак не ожидал Мурзин, что в его собственной квартире, которую он знал, казалось, до последней пылинки, обнаружится столько ему неведомого. Из-за батареи, когда он пошуровал там палкой, выскользнул старый журнал "Советский воин", о котором он совершенно ничего не помнил. Под ванной нашлись два куска туалетного мыла с выцветшими картинками на обертке. За шкафом, каким-то образом зацепившись за гладкую фанеру, висел пыльный носок, совершенно новый. Как он туда попал и где второй носок — это была загадка с двумя неизвестными. Появилась даже мистическая боязнь, что обнаружится что-нибудь неподобающее, вроде женских трусов или бюстгальтера.
Он сел на кровать и стал думать о том, ворошить ли еще забитые до упора антресоли, копаться ли в барахле на балконе? Решил, что при такой жаре делать это не стоит, и полез под душ.
Потом он сообразил обед, для которого нашлись в холодильнике бутылка пива и приличный кусок сыра. Потом лег поспать, предварительно еще раз заглянув под подушку, но тут же вскочил, решив, что для здоровья будет полезнее, если он возьмет дерюжку да отправится под яблоньки в огородик соседки Валентины Ивановны.
Огородиков таких на окрестных лугах было много: жители пятиэтажек, как могли, осваивали бесхозные земли. Мурзин своего участка не имел — не до того было, но иногда помогал соседке копать землю, за что получал право в свободные часы поваляться там на травке. Подозревал, что овдовевшая в позапрошлом году Валентина Ивановна пускала его в свой огород отнюдь не бескорыстно, но никаких намеков на эту тему пока что, слава богу, не делала.
Проспал он под яблонями до вечера. Проснулся, когда солнце уже скатывалось к горизонту. Но жара все не спадала. Чувствовался острый запах земли, травы, листьев. Неподалеку громко, в голос, спорили муж и жена из соседнего подъезда на злободневную тему — как полоть морковь. Возле дома визжали ребятишки. Зудели комары, отшибаемые одеколоном «Гвоздика», которым Мурзин предусмотрительно намазал лицо и руки. Все было как всегда, и ничто не мешало так же благостно дремать и дальше. Но хуже комаров на него, отдохнувшего, накинулись мысли. О странно тянувшемся следствии, о сбежавшем Маковецком, обо всем том, что приключилось с ним, Мурзиным, о Федоре Кондратьеве с его таинственными связями, на которые теперь только и была надежда.
Видно, он все-таки задремал, потому что вдруг увидел перед собой сухощавую фигуру Кондратьева. На нем была помятая синяя куртка, выцветшая до голубизны, а загар четче очерчивал белый шрам на щеке.
— Не ожидал?
Удивило не внезапное появление Кондратьева, а это вот прежде не слышанное обращение на «ты».
— Вы? Откуда?
— Давай-ка, брат, на «ты». Разница в годах у нас не- велика, а в должностях и вовсе теперь без разницы.
— Что-то случилось?
— Я за тобой. Собирайся.
— Прямо сейчас? Поужинаем, отдохнем. Утром бы…
Кондратьев покачал головой.
— Я подожду в машине. Вон там, за березами, на дороге. По-военному не разучился?
По-военному Мурзин не разучился, но все равно на сборы ушло добрых полчаса. Думал, что Кондратьев выговорит ему за задержку, но тот сам, похоже, не больно-то спешил, сидел в стороне от машины, под березой и дремал.
— Ведь умаялись, Федор Петрович, видно же.
— Отдохну в машине. Садись за руль.
Через час, попрыгав по районным дорогам, они выехали на шоссе. Солнце зашло, но было еще светло, и Мурзин выжимал больше ста километров. Кондратьев спал, как казалось, довольно крепко, но стоило Мурзину снизить скорость, как он открыл глаза.