Убить стивена кинга
Шрифт:
Люди, прочитавшие «Эон памяти» и «Под сводами высокой лжи», часто спрашивают меня о моей работе в разведке. Приходится объяснять, что я не был разведчиком, никогда не работал в этой системе. Я лишь учился некоторое время в Институте имени Андропова, но быстро ушёл оттуда задолго до того, как началась настоящая работа – вербовка людей, превращение их предателей своей страны. И это к лучшему. Мне удалось прикоснуться к системе, но я не успел увязнуть в материале. Пройди я сквозь войну, вряд ли я написал бы что-то о войне, потому что впечатления задавили бы меня. Погрузись я в какую-то атмосферу целиком, мне бы не удалось вытащить из неё ничего полезного для написания книги. Меня гораздо больше питает прикосновение и жажда дальнейшего познания, а не работа «внутри». Ни служба в Министерстве внешней торговли, ни работа на Российском телевидении не вылились в книгу, не вылились даже в коротенький рассказ. Почему? Как это объяснить? Похоже, дело в том, что наблюдение интригует, удивляет, пробуждает желание узнать больше, а ежедневная работа внутри любой структуры быстро «замыливает» зрение.
«Книгу хотите написать?» – спросил генерал. Нет, о книге я не думал тогда. Я мечтал снимать кино. Сочинительством я, конечно, баловался, отстукивал на пишущей машинке какие-то рассказы, которые были также мало похожи на рассказы, как торопливые карандашные зарисовки рук, ног, губ похожи на огромные полотна Серова, Репина, Шишкина. Большинство из них не имело ни начала, ни конца, ни внятного сюжета. Я будто видел клочок какого-то события, не понимая, о чём речь, и не интересуясь его предысторией и продолжением. Эпизод, вырванный из «контекста» какого-то неведомого для меня романа (не чужого, а моего романа, хотя я ещё ничего не знал об этом романе), имел своё самостоятельное значение для меня, свой вес, свой тайный смысл. Объятия прекрасных женщин, скачка на горячем жеребце по крутым склонам, прыжки с высоких стен, схватка со стихией, полёты на другие планеты – всё было у меня.
Это были такие же «автобусы» – высвеченные ярким светом пространства, на которые я глядел, дивясь их близости, осязаемости, реальности, и при этом поражаясь их сказочности и недосягаемости. Они появлялись ниоткуда и быстро исчезали, показав мне сценку из какой-то жизни. Но в отличие от того проехавшего в ночи автобуса, это были мои пространства, мои театральные подмостки.
Я пописывал и стишки. Слабенькие, невнятные, кособокие, но запечатлевавшие мои состояния. Может, никто этого состояния не чувствовал, но я туда вкладывал его. Я рассылал эти поэтические зарисовки по редакциям.
По голой холодной улице, где серые стены – в небо, уныло влачился ветер, пыльный мусор таща нелепо. И небо провисло над крышами, взирая слепыми тучами на длинную чёрную крысу, одинокую и вонючую. А ветер змеился по улице, клочки мусора прыгали следом. Город спал сном железобетонным, сном холодным, сном самозабвенным.Думаю, не было редакции, куда я не отправил моих стихов. Ответы приходили одинаковые, не внушавшие никаких надежд. Я их складывал вместе. Зачем? Наверное, втайне мечтал сунуть их через много лет (когда стану знаменитым) кому-нибудь из тех, кто нацарапал эти ответы. Мечтал ли я на самом деле о славе? Нет. Но человек так устроен, что его «я» требует признания. Не всеобщего, не в мировом масштабе, а просто признания его существования как некой индивидуальности. Каждый человек утверждается по-своему: один соблазняет женщин, другой размахивает кулаками, третий выращивает цветы. Подростки, переходящие на крик в разговоре, вовсе не психи; повышение голоса для них – способ привлечь к себе внимание, стремление доказать, что он не пустое место. Каждый пытается как-то выделиться: либо причёской, либо одеждой, либо талантом. Но многие в процессе самоутверждения растрачивают свою индивидуальность, незаметно для себя начиная подражать серой массе большинства и превращаясь в каплю океана, ничем не отличающуюся от прочих капель.
В то время я не понимал, что мне нужны были не похвала, не публикация в газете или журнале и даже не профессиональный совет, а подсказка мудреца. Подсказка не о литературе, а о выборе своего пути. К сожалению, мудрец мне не повстречался. Я ждал ответов из литературных журналов и никогда не показывал никому полученные письма. Ответы подавляли меня, ответы отнимали силу, ответы лишали надежды…
Вот оно слово – «надежда», важнейшее слово, открывающее, вероятно, одну из главных сторон писательства. Каждый начинающий автор надеется, что его опубликуют. Публикация льстит самолюбию. Все писатели ждут публикации своих произведений. Врёт тот, кто утверждает обратное. Выход книги в свет – это и есть надежда писателя.
Вопрос в другом: зачем нужна опубликованная книга? Чтобы получить известность, стать знаменитым? Но зачем? Собственно, это вопрос, с которого я начал. Известность может принести деньги. Но если деньги и есть высшая цель, то не стоит подвергать себя «мукам творчества». Есть более простые способы обеспечить себе финансовое благополучие…
Публикация книги воспринимается большинством начинающих литераторов, как признание их личности, как победа в борьбе за своё «я», за свою индивидуальность. Конечно, когда издательство принимает вашу книгу и отправляет её в печать, это можно считать вашей победой, однако… Не спешите радоваться. Быть может, вы просто «попали в струю» и стали одним из тех, кто пишет бесконечную муру, захламляющую книжные магазины и мозги неразвитой публики? Какая же тут победа? Чем гордиться, если вы – лишь одна из многих пылинок, вызывающих аллергию у мыслящей части человечества? Кто подскажет вам, кто вы есть на самом деле?
Лев Толстой признавался в своей «Исповеди», что «стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости». Важные слова. Это – те силы, которые заставляют будущего писателя из кожи лезть, чтобы добиться внимания публики. Кто будет утверждать, что взялся за писанину по другой причине, тот просто лжёт себе и другим.
Иное дело, что начинающий автор редко уверен в себе на сто процентов, а если уверен, то это уже похоже на болезненное самомнение. Начинающий писатель потому и называется начинающим, что он не может знать всего, что требуется. А знать надо много. Знать надо всё. Или хотя бы стремиться к этому. И только потом, набравшись знаний, освоившись с ними, сделав их частью своей жизни, можно отказываться от них, чтобы они не сковывали и не утягивали в узкое русло строгих жанров и направлений. Но без этих знаний, конечно же, невозможно добиться лёгкости движений. «Что нужно для того, чтобы быть писателем? Прежде и после всего нужен талант, и не о чем здесь беседовать, и не о чем читать лекций. Нельзя научиться стать писателем-художником, – нужно им родиться. Poetae non fiunt, sed nascuntur, – поэтами не делаются, поэтами рождаются», – говорил Вересаев.
ТЕХНОЛОГИЯ ТВОРЧЕСТВА
Сочинительством я баловался с раннего детства. Мне нравилось придумывать необыкновенные истории о путешественниках и разных странах. Чаще всего исходным материалом для моих фантазий служили фильмы или фотографии в журналах. Посмотрев что-нибудь, я мгновенно заряжался энергией и быстро выдавал собственную историю, в основе которой лежали переживания от увиденного кино. Это был не пересказ, а самостоятельная история, пробуждённая моими чувствами. Когда в мою жизнь ворвались фильмы с участием Гойко Митича, я провалился в мир индейцев, как в бездну. Из той бездны мне пришлось долго выбираться. Выкарабкавшись, я вытащил с собой много такого, что привело меня в конце концов в мир литературы. Не знаю, стал бы я писателем, если бы не увлечение индейцами, так похожее на болезнь.
Да, пописывал я всегда, но серьёзная литературная жизнь началась, когда я взялся за роман «В поисках своего дома». Я подбирался к нему с того дня, как влюбился в индейцев. Наверное, слово «подбирался» не совсем верное, поскольку я не замысливал никакого романа и вообще в одиннадцать лет не думал о профессии писателя, но мне настолько хотелось прочитать что-нибудь такое, чего не было в библиотеке, что я принялся сочинять это «что-нибудь» для себя. В основном это были разрозненные, не связанные между собой сценки с участием индейцев, примитивные и плоские, наполненные лишь моей влюблённостью и полным отсутствием знаний. Из прочитанных в школьные годы книг об индейцах только «Харка – сын вождя» по-настоящему покорила моё мальчишеское сердце и надолго стала любимым литературным произведением. Фенимор Купер и Майн Рид не понравились мне, скорее наоборот – разочаровали. Они были слишком ненастоящими, театральными, картонными. Ни одна из тех книг не позволила мне ощутить атмосферу и дух времени. Впрочем, в некоторых книгах встречались эпизоды, обладавшие такой магической притягательностью, что мне делалось не по себе. Они приковывали моё внимание (не всё произведение, а отдельные фрагменты) и удерживали его бесконечно долго. Помню, как поразила меня сцена в книге Брета Гарта «Степной найдёныш», где потерявшийся в прерии мальчик вдруг увидел неподалёку от себя индейца:
«Вдруг он вздрогнул и очнулся. Между ним и горизонтом неожиданно появилась движущаяся тень! Она была в каких-нибудь двадцати шагах и так отчётливо вырисовывалась на спокойном светлом небе, что казалась от этого еще ближе. Это была человеческая фигура, но вся такая взъерошенная, такая причудливая и вместе с тем такая зловещая и ребячливо-нелепая в своей необычайности, будто из детского сна. Это был верховой, но он так нелепо выглядел на своей маленькой лошадке, чьи стройные ноги словно вросли в землю, что его можно было принять за клоуна, отставшего от какого-нибудь захудалого бродячего цирка. На голове у него была высокая шляпа без донышка и полей, подобранная где-нибудь среди отбросов цивилизации и украшенная индюшиным пером; на плечи было накинуто рваное и грязное одеяло, едва достававшее до ног, татуированных, словно обтянутых засаленными узкими жёлтыми чулками. В одной руке он держал ружьё; другую козырьком приставил к глазам, жадно вглядываясь куда-то в даль, на запад от того места, где притаились дети. Потом лошадка бесшумно сделала десяток быстрых шагов, и призрак передвинулся вправо, причём взгляд его по-прежнему был прикован к той же таинственной точке на горизонте. Сомнений не было! Раскрашенное лицо, похожее на лица древних иудеев, большой нос с горбинкой, выступающие скулы, широкий рот, глубоко посаженные глаза, длинные, невьющиеся, спутанные волосы! То был индеец! Не живописный герой фантазии Кларенса, но всё же индеец! Мальчику стало не по себе, он насторожился, ощетинился, но не испытывал страха. Презрительно, с превосходством цивилизованного человека разглядывал он полуголого дикаря с тупым, грубым лицом, сравнивая его одежду со своей, как смотрят на отсталое существо представители “высшей расы”. Но ещё через мгновение, когда индеец повернул лошадь и исчез за холмами на западе, странный холодок пробежал по телу мальчика, хотя он и не подозревал, что вместе с этим безобидным на вид призраком, этим раскрашенным пигмеем мимо него прошла сама смерть во всем своём ужасном величии».