Убить стивена кинга
Шрифт:
ДЕЙСТВИЕ
Не раз мне приходилось слышать в разных издательствах: «Читателю не интересны рассуждения! Пусть ваши герои действуют. Пусть читатель сам думает о них. Не навязывайте ему ничего своего».
Будь у меня другой характер, я бы последовал совету этих «советчиков» и превратился бы в одного из тех, кто штампует прыжки, падения, погони, драки, поцелуи, забыв о главном человеческом качестве – мышлении. Персонажи должны разговаривать. Не говорить, а разговаривать. Не пояснять в диалоге, куда они идут и зачем, а пользоваться диалогом, чтобы задавать вопросы вселенского масштаба. А сюжет служит лишь поводом для таких вопросов. Пусть следователь вынюхивает следы преступника, пусть алхимик выпаривает в своих колбах эликсир бессмертия, пусть солдаты из последних сил удерживают наседающего противника, но пусть это служит поводом для размышления о главной загадке бытия – о смысле жизни. Хороший сюжет всегда поможет удержать внимание, интрига никогда не будет помехой философской беседе. Что же касается интриги, то Стивен Кинг высказался предельно точно по этому поводу: «По-моему, интрига – это последнее прибежище хорошего писателя и первое прибежище плохого. Получившаяся вещь вполне может выйти искусственной и вымученной… Я больше полагаюсь на интуицию, и могу это делать, поскольку в основе моих книг лежит не событие, а ситуация… Часто у меня есть представление о том, чем всё должно кончиться, но я никогда не требовал от своих героев, чтобы они поступали по-моему. Наоборот, я хочу, чтобы они действовали по-своему. Иногда развязка бывает такой, как мне виделось. Но чаще получается такое, чего я и не ждал. Это просто прекрасно. Я же не столько создатель романа, сколько его первый читатель. И уж если я не могу точно догадаться, как дальше развернется эта хреновина, даже с внутренним знанием предстоящих событий, то я могу не волноваться – читатель будет переворачивать страницы, пока не дойдет до конца».
Безоговорочно поддерживаю сказанное Стивеном Кингом, ибо для меня сюжет всегда вторичен. Куда важнее отдельные ситуации и персонажи: они должны быть интереснее, чем знакомая нам жизнь. Мне интересно сделать литературных героев умнее, ярче среднестатистического гражданина, а ситуацию – неожиданнее и даже неправдоподобнее, чем в жизни. Негодяй должен быть интересен, ничтожество – выразительно, слабость – значительна, соблазн – неодолим…
Люди садятся за стол, чтобы поесть вкусно, и никакого иного смысла у вкусной пищи нет. Люди занимаются любовью, чтобы получить удовольствие, и ничто, кроме удовольствия не стоит за их ласками. Трудно требовать какого-то смысла от конфет. Но преступно плодить книги, в которых нет смысла. Книга – это слово, и тот преступник, кто старается слово превратить в конфетку, которая даёт только сладость, но не мысли. Любая приключенческая книга или любовный роман, предназначенные для развлечения, могут превратиться в полновесное произведение искусства, но для этого у персонажей должны быть вопросы, на которые они ищут ответы. Мышление – процесс самый интересный, никакие сцены перестрелок и драк не сравнятся с ним, как бы необыкновенно они ни были сделаны. Возможно, главные герои никогда не ответят на свои вопросы, но их должно что-то тревожить. Ведь на самом деле все прозвучавшие в книге вопросы адресованы читателю.
Для меня сюжет всегда был только поводом для разговора о чём-то более важном, чем разворачивающиеся в книге события. Несмотря на то, что мне нравились хорошо закрученные истории, сам я никогда не стремился к «интересности» сюжета. Если история закручивается, это замечательно, но важна не история, а то, как она рассказана. Взявшись за приключенческие повести про индейцев, я понимал, что поставил перед собой сложнейшую задачу, потому что «про индейцев» все уже читали. Особенно в России, где читатели, насытившись в детстве Фенимором Купером и Карлом Маем, давно составили «окончательное» представление об индейцах, и издатели не желали слышать об очередном Купере, упорно считая, что об индейцах можно писать только так, как это делал автор «Последнего из Могикан». Предлагая мои сочинения, я обрекал себя на неудачу.
Но ведь я писал не для кого-то, а для себя и только для себя. Если это нужно кому-нибудь ещё, я буду рад. И если кому-то интересны индейцы, то кто-то непременно захочет напечатать мои книги. Так и произошло.
В 1997 году в серии «Индейцы Северной Америки» появились сразу три мои книги: «Тропа», «Скалистые горы», «В поисках своего дома». Тираж каждой – 300 экземпляров. На руки мне дали по пять экземпляров. Книги продавались в двух или трёх ларьках по запредельно высоким ценам и не были распроданы. По крайней мере, в 2007 году я увидел на книжной ярмарке человека, который при мне достал из сумки мою «Тропу», изданную в 1997 году, и начал читать. Я, конечно, не удержался и спросил, откуда у него книга. «Купил её недавно на Горбушке, – ответил он, – там есть уголок, где продаются такие книги». Получается, что десять лет спустя после публикации несколько экземпляров этих книжек продолжали валяться под каким-то прилавком. Лишь в 2001 году они были переизданы качественно, красиво, приличным тиражом в издательстве «Детектив-Пресс» и разошлись очень быстро.
ВЫХОД К ЛЮДЯМ
Вот что удивительно: когда вышел этот трёхтомник, на меня накатил страх. Совершенно ясно я понял, что теперь мои слова станут читаемы целым миром, и никто не знает, во что это выльется. То, что прежде казалось недосягаемым и желанным, внезапно сделалось явью. Всё, что создавалось только для себя, в один миг превратилось в общедоступное. Отныне моя любовь, моя боль – всё моё нутро было выставлено напоказ. Меня можно разглядывать, изучать, вертеть так и сяк, придираться, насмехаться, дарить друзьям, ставить на полку, бросать в мусор. И всё это – где-то там, в каких-то чужих комнатах, в чужих кухнях, в чужих спальнях, в чужих душах. Я физически почувствовал, что герои моих книг становятся объектами постороннего внимания, а иногда праздного любопытства. Я сотворил их для себя, потому что мне было плохо без них, без их мира. Они помогали мне выживать и оставаться собой, а теперь в них будут тыкать пальцами, им будут задавать вопросы, с них будут спрашивать, и я не смогу защитить их, не смогу ответить за них (ведь говорят-то они все моим языком, из моего сердца). Моя игра в писательство закончилась, потому что книги начали жить вне меня, стали досягаемы, а это означает, что они будут так или иначе влиять на людей и на всю жизнь.
Мне стало страшно. Потом я привык постепенно к тому, что я (хоть и невидим большинству) открыт для любого, кто раскрывает мою книгу, и что душа моя превращается для каждого читателя в мишень. А потом я свыкся с тем, что многие любители моих вестернов отказываются в руки брать мои книги о милиции, а любители эзотерики шарахаются от книг про индейцев. Меня приучили быть разъятым на части – вопреки моей воле, вопреки моим усилиям, вопреки разуму. Но мне-то хотелось быть Единым, Большим, Разным. А они хотят только какую-то часть меня. Разве не обидно?
Мне удалось поговорить с десятками тысяч людей – не просто поговорить, а заставить их увидеть то, что я показывал им. Нравятся или не нравятся им мои миры – это другой вопрос, но они их видели. И там они видели меня. Я бы никогда не получил такой возможности, если бы не мои книги. Но мне по-прежнему страшно, когда я думаю о том, что книги мои живут своей жизнью и смешиваются с жизнью других людей.
Мальчишкой я мечтал превращаться в ветер и летать сразу всюду, касаться сразу тысяч лиц, тысяч губ, заглядывать в тысячи глаз. Похоже, я стал ветром, но в ином смысле. Я научился проникать в чужие глаза, чужие сердца. Но я не научился видеть их. Они видят меня, читают меня, но я не вижу их…
Блуждая по забытым закоулкам прошлого, я внезапно наткнулся на событие, о котором давным-давно забыл.
Одна из моих сослуживиц была знакома с Анатолием Павловичем Злобиным, известным советским писателем, и предложила ему подборку моих юношеских опусов. Прочитав их, Злобин решил познакомиться со мной. Ему понравилось! Он заинтересовался! Он пригласил к себе домой. Я пришёл, и мы долго разговаривали. Он восторгался моими зарисовками, которые, как мне казалось, не представляли в действительности ничего особенного. «Губы медленно раздвинулись, изо рта вывалился яркий оранжевый апельсин. За ним появился второй, третий. Они падали изо рта на стол и прыгали друг за другом, как мягкие резиновые мячики…»
– Это же сюрреализм! – восклицал Злобин. – Чудесно! Я постоянно твержу моим студентам, что жизнь сюрреалистична, надо только уметь увидеть это.
Он сделал несколько замечаний, и я до сих пор помню их – настолько они точны и просты.
– Вот вы пишете, что стрелки часов продвигали время вперёд, – говорил Злобин. – А я бы употребил «проталкивали» вместо «продвигали». Улавливаете разницу?
Он не навязывал, не принуждал, не ломал. Только предлагал. И я жадно внимал его словам. А потом он сказал, что готовит сборник молодых авторов, посвящённый Москве.
– Напишите рассказ, наблюдение, размышление, – предложил он. – У вас интересно получится. Мы опубликуем.
Я обещал подумать, но ничего не написал и даже не пытался. В то время я мечтал снимать кино и о литературе, как о профессиональном поприще, не думал вовсе. А какой был шанс! Какая протекция! Дверь сама распахивалась передо мной, однако я не шагнул в неё… Услышав предложение Злобина, надо было вспомнить о «предначертанном» и ухватиться за протянутую мне руку знаменитого писателя. Я не ухватился.