Убить ворона
Шрифт:
Машина остановилась – как я понял, им настала пора «вмазаться», засветились огоньки зажигалок – грели «геркулес». Затем машина тронулась вновь. Они подкатили к подъезду высотного дома. Мне нужно было знать, где живет этот урод. И увидел, как минуты две спустя после того, как они вошли в подъезд, на шестом этаже зажегся свет – сначала на кухне, затем в комнатах.
Тут бы мне и пойти себе восвояси, поставить через недельку братков по закоулкам, и было бы все чики-поки. Но я, уж сам не знаю, с каких дел, остался внизу, покурить, помозговать.
И как выяснилось, не напрасно. Только я закурил, дверь подъезда опять отворилась, оттуда вышел Ильяс. У меня сердце прыгнуло: хотелось – чего проще – прямо тут его и грохнуть. Но вечер был еще слишком ранний, по улицам слонялись прохожие, да и Верка бы тотчас догадалась, чьих рук дело. Поэтому я попросту решил проследить.
Я прошел за ним, скрываясь в тени фонарей, до будки таксофона. Ильяс снял трубку, набрал номер, вроде бы говорил с кем-то. Потом засунул руку в карман брюк, что-то вынул оттуда, положил за отогнувшуюся дюралевую обивку кабины, повесил трубку и вышел.
Я выждал, пока он свернет за угол, быстро вошел в кабину, повторив его движения, снял трубку, набрал номер и вынул только что положенный мешочек. Все это произошло меньше чем за минуту.
Через два дня Ильяса убили. Причем не мои, свои убили. Верка звонила зареванная, кричала, что это я во всем виноват, что это я навел на него, потом, почти без перерыва, стала сетовать, где же она теперь будет брать героин. Кажется, она сама толком не знала, в кого она больше влюблена и по ком она больше скорбит – по Ильясу или по «герычу». Потом родители увезли ее лечиться и, наверное, вылечили. Я, во всяком случае, не в курсе, где она сейчас.
Ильяса грохнули из-за героина. Он был парень денежный – если он не смог откупиться от мешочка, стало быть, в мешочке было просто сокровище. Я вышел на дилеров. Я подумал: принципы тем и хороши, что их можно менять. Почему, собственно, мне не заняться наркотиками? Все наркуши Москвы должны были мне памятник ставить, что я не выкинул волшебный мешочек. Худо-бедно, а за героин я получил четыре миллиона старыми деньгами. Это было самое ненапряжное мое дело – протянул руку и взял четыре миллиона. Только потом я узнал, как же я продешевил – там было верных двести граммов.
– Двести граммов! – поразился невольно Болотов. – Да это сокровище!
Чирков важно кивнул.
– Ну а теперь вам на десерт могу рассказать, кто шуршит в наркомире столицы. Прямо скажу, совсем не те, о ком вы думаете.
У Болотова замерло дыхание.
– Что-то это не в ваших правилах.
– Почему не в моих? Я же сказал, что наркоманов ненавижу, а тех, кто на них наживается, еще и презираю. Так что берите, не жалко такого дерьма, угощайтесь. А потом, я уж говорил вам, что принципы только тем и хороши, что их можно менять…
– Я понял!
Болотов проснулся среди ночи, испугавшись, что прокричал это вслух.
Нет, Геля спала, сладко приоткрыв рот, нос немного покривился, потому что упирался в подушку.
Болотов снова улегся, остро осознавая, что любит свою жену. Причина пробуждения куда-то быстро уходила, таяла, растворялась в воздухе, и это испугало Болотова. Он мыслью, как руками, попытался схватить кончик сна. И… поймал.
Во сне он думал о Чиркове. Обо всех этих допросах, обо всем этом бесконечном цветастом романе его жизни, в котором было все: острое словцо, меткая мысль, неплохая философия, только не было одного – правды. Какой-то настоящей правды. И, кажется, во сне Болотову эта правда явилась во всей красе, вот поэтому он и закричал от радости. Только вот какая правда?!
Но что, что, что это?! Почему Чирков с легкостью рассказывает о самом страшном и вдруг умолкает, когда касается какой-то чепухи, почему? Да-да, вот где-то здесь и явилась Болотову истина.
Болотов тихо прошел на кухню и закурил.
А, вот что! Болотов понял во сне, что Чирков что-то скрывал.
Павел почесал макушку. Вот те на. Большая истина, великая отгадка. Это и ежу ясно было, что Чирков что-то скрывает.
Что ж так обрадовало Болотова во сне?
Он выкурил три сигареты, но вспомнить сонное откровение так и не смог.
И только когда лег, когда почувствовал рядом теплый бок жены, когда мысли уже затуманились и стали мягко цепляться друг за друга по чисто сонной логике, которая днем кажется абсурдной, к нему снова явилась эта истина.
То, о чем старательно умалчивал Чирков, то, ради чего он готов был выложить о себе всякую грязь, было не «что», а – «кто»!
На этот раз Болотов не кричал во сне. Он блаженно улыбнулся.
Глава 36. ЧЕРНАЯ ТУЧА
Впечатление получилось незабываемым – всего каких-то десять часов, и зимний стылый пейзаж превратился в раскаленный зной Юго-Западной Африки. Турецкий когда-то слышал о каком-то романтически настроенном человеке, который путешествовал по земле вслед за теплом, но Александра безотчетно злили карамельные восхищения этой эстетской историей, он всегда зло возражал: если имеются дармовые деньги, почему бы не поупражняться в измышлении удовольствий. И все-таки перелететь из зимы в лето, даже естественно готовясь к смене времен года, оказалось удивительно приятным и такому скептику, как Александр. Стыдливо свернув куртку, как солдатскую плащ-палатку, тонким рулоном и запихнув ее подальше от людских глаз в спортивную сумку, Турецкий с сомнением взглянул на туфли. Они хоть и значились демисезонными, но для тридцатиградусной жары оказались тяжеловатыми. Предстояло экипироваться по моде туриста, прибывшего на самый горячий континент, – в шорты, мокасины, рубашку с короткими рукавами и шляпу – иначе рисовалась мрачная перспектива свалиться от теплового удара, поэтому, отбросив заботы об устройстве на новом месте, Турецкий первым делом отправился в магазин одежды. Из аккуратного, неброского, нехарактерного для Африки бутика он появился преображенным – даже самые близкие люди теперь с трудом определили бы в этом расслабленном денди подтянутого следователя Генпрокуратуры по особо важным делам. Впрочем, в отличие от пакистанской поездки Турецкий прибыл в Намибию легально и под своим именем. Год назад в Виндхуке, столице этой негритянской страны, работали его коллеги, изучали причины катастрофы российского самолета «Антей», может, поэтому и на этот раз никто в намибийском посольстве не удивился, выдавая Александру визу на въезд. Правда, на всякий случай Турецкий получил аккредитацию в одной из московских газет и значился журналистом, который готовит материал о трагедии прошлого года. По слухам, африканцы хорошо относились к пишущей братии, так как по большей части местное население прессу не читало, а журналисты для ловли сенсационной информации готовы были угождать любому, что породило у чернокожих жителей мнение, будто журналисты самый обходительный и вежливый народ.
Посол России в Намибии оказался на удивление молодым и, словно для контраста с неграми, альбиносом. Он принял Турецкого в открытом дворике.
– Геннадий Александрович, – отрекомендовался посол, поправляя полотенце, затянутое на бедрах после купания.
Изумрудная гладь бассейна отражала палящее высоко в небе солнце.
– Простите, я не при параде,– несколько сконфузился Геннадий Александрович. – Обстановка, сами видите, не располагает. Да и в Намибии днем все конторы работают через пень колоду – жарко, так что официальные встречи приходится назначать ближе к вечеру. Хотите искупаться?
Турецкий не отказался, сама душа просилась в освежающую прохладу бассейна. Он раз пятнадцать переплыл туда и обратно водную коробку, наслаждаясь вольными, сильными движениями собственного тела и обдумывая предстоящий разговор с послом. «Весьма гуманная репетиция перед аудиенцией с официальным лицом. Неплохо бы повсеместно ввести подобную практику. Перед отчетом – тридцать минут плавания, перед разносом у начальства можно и час». Приободренный, с красными от хлорки глазами, Турецкий устроился в шезлонге напротив Геннадия Александровича. На коротеньком столике между ними расположились в плетеной соломенной тарелке экзотические фрукты и в бокалах со льдом пепси-кола. У Александра едва не вырвался вздох восхищения – живут тут, как на вечном курорте. Заметив взгляд Турецкого, Геннадий Александрович предвосхитил восторг: