Убитый манекен : сборник
Шрифт:
— Не переношу Жанну! И думаю, всеща не переносил!
— Не надо было на ней ж-ж-жениться!
— Ирэн, ты же знаешь, что я это сделал лишь от досады, что был глупейший порыв! Жильбер рассказал мне о тебе такие ужасы…
— И ты поверил? Как ты мог верить ему, а не мне?
— Я ревновал! Из гордости ты не захотела ничего мне объяснить… Ты была должна, Ирэн! Я сходил с ума, надо было это понять… Я слишком тебя любил, мне хотелось увезти тебя подальше от всего и от всех, владеть тобой для себя одного. Ты же мне отвечала: «Если ты мне не доверяешь, если моего слова тебе недостаточно, значит, ты меня не любишь». Но тот становился все более категоричным, обещал представить мне доказательства, говорил мне: «Спроси у нее, где она находилась в такой-то день, что она делала в таком-то часу!» Я тебя спрашивал, ты же, словно нарочно, не умела
Неожиданно голос зазвучал патетически:
— Тебе следовало дать их мне, излечить меня раз и навсегда, как лечат больных! Как мог я подумать, что твой брат просто развлекается, черня твою репутацию без всякого повода, из врожденной злобности? Он обращался ко мне во имя нашей дружбы, заверяя, что думает только о моем счастье… Какая подлость!
И снова тишина.
Опять зазвучал высокий голос Эмиля:
— Негодяй! Он стократ заслужил свою участь!
Малез «видел» его кричащим, размахивающим кулаком. Напрягая слух, он задержал дыхание: «Неужели Эмиль вдруг испугался слов, которые только что произнес?» Комиссар слышал, как он подошел к двери, закрыл ее. Теперь голоса лишь приглушенно доносились до него.
«Так вот, — подумал он, — какова их тайна!»
Счастье, разрушенное клеветой… Нельзя всю жизнь играть в ковбоев. Наступает день, когда мальчишки начинают дрожать рядом с девушками, которых еще недавно обижали, когда они обнаруживают собственные слабости, когда Рысий Глаз больше не ощущает себя в седле неукротимого скакуна, когда томагавк, еще вчера дававший ему сознание могущества, выпадает из его неловких рук. Это юность, время стихов, написанных на клочках бумаги и тайно передаваемых из рук у руки, время мечтаний при луне, робких поцелуев, отдающих малиной, время радостей, от которых плачут, и беспредельного горя. При наступлении ночи огромные добродушные деревья в саду дрожат, будто трубы органов; при свете лампы взгляды сталкиваются, вопрошают; зубами впиваются в собственную голую руку, чтобы ощутить на губах вкус собственного тела; во всех зеркалах оглядывают себя; с голыми ногами остаются стоять на навощенном паркете, чтобы почувствовать, как к самому сердцу подбирается холод; беспричинно плачут и беспричинно смеются, и все — ради удовольствия, для того, чтобы проверить силу собственной привлекательности; засыпают на подушке, с которой делятся самыми страшными секретами. Две девочки и четыре мальчика выросли вместе, с детства обмениваясь клятвами, и мир для них ограничивался одним домом, одним садом, одним чердаком. Им было невозможно представить, что в этом мире есть другие девушки и другие юноши. Жильбер признается Лауре (или Лаура Жильберу?), Эмиль — Ирэн, или наоборот… Знают ли родители? Что касается первых двоих, да. Их считают женихом и невестой. Но что касается остальных? Эмиль начинает сомневаться в Ирэн. «Я ревновал!» — покорно признался он сегодня. И вот Жильбер приступает к неблагодарной, унизительной, разрушительной работе. Может быть, из врожденной потребности вредить, может быть, от злости на собственную неспособность любить по-настоящему, но он начинает разрушать счастье своей сестры и своей кузины. Он сеет сомнение в душе, в сердце Эмиля, ради достижения своих целей он, не колеблясь, бросает тень на репутацию Ирэн, обдает сестру грязью. Он предлагает Эмилю дать доказательства, которых у него не было и не могло быть… Но, возможно, он был готов их сфабриковать? Он не прекращал своего напора. Хитрый, ловкий, он принадлежал к той породе людей, что отправляют анонимные письма, действуют исподтишка, раздувают пожары. Кому-то любовь придает волшебную силу. Жильбер же черпал вдохновение в ненависти, в ненасытной ненависти к своему ближнему. Эмиля повергает в отчаяние особенно гнусная, особенно «удачная», несомненно, более злобная, чем все другие, клевета. Ирэн, поддерживаемая сознанием своей правоты и своей невиновности, ребячески отказывается защищаться, требует от Эмиля доверия, которого он больше не испытывает. И тогда в отчаянном порыве он отворачивается от нее, открывает мир и женится на «самой выгодной партии» в деревне.
А потом?
Разве невозможно, что несчастный в браке и с опозданием все узнавший от Ирэн Эмиль решает покарать клеветника? Разве не прозвучали признанием только что вырвавшиеся у него слова: «Он стократ заслужил свою участь»?
«А Ирэн, — размышлял Малез. — Разве у нее не было тех же причин, что и у Эмиля, смертельно ненавидеть Жильбера? Ее жизнь непоправимо сломана. Мужчина, которого она любила и продолжает любить, предпочел ей соперницу… Не могла ли она в избытке горя пойти на преступление?»
Комиссар находился в сильнейшем замешательстве. Если бы он знал, кто: Ирэн или Эмиль… Возможно, он бы просто удалился? Как бы ни хотелось ему узнать, как убили Жильбера, быть может, он решился бы уйти. Внезапно он почувствовал сострадание к Ирэн, глотающей последние слезы, к Рысьему Глазу, который, наверное, встал с колен, тщательно отряхивая брюки…
Распахнулась дверь. Заскрипел пол. Эмиль и Ирэн были не дальше, чем в десяти метрах, на площадке третьего этажа.
— Ирэн, я хотел бы подняться на минутку, снова увидеть уголок, где ты обещала мне стать моей… Угол лестницы… площадка четвертого… Наш любимый чердак…
Шаги по ступеням. Тяжело поднимается Эмиль. Ирэн сзади.
— Манекен все еще там?
— Манекен? — повторяет Ирэн. — Так ты не знаешь?
Но у нее нет времени для объяснений. Оба замечают сидящего на верхней ступени лестницы комиссара Малеза.
— Что… что вы здесь делаете? — пробормотал Эмиль.
Малез встал, возвышаясь над парой, как великан.
— Я все слышал, — сурово сказал он. — Эмиль Шарон, я требую, чтобы вы признались в том, что виновны в убийстве вашего двоюродного брата Жильбера Лекопта.
19. Невиновный каторжник
Малез провел бессонную ночь. Его растревожили последние эпизоды расследования: разговор с Арманом, попытка отравления, посещение Лекоптов, раскрытие тайны Эмиля и Ирэн, допрос, впрочем, тщетный, этой пары…
— Конечно, я не переносил Жильбера! — признался Эмиль. — Но у меня и в мыслях не было отомстить ему, да еще таким образом…
Потом он перешел в наступление:
— К тому же не очень представляю, как бы я мог его убить!
Как? Малез отступил тем быстрее, что и сам признавался в душе в своей неспособности решить проблему, если ее рассматривать под этим углом зрения.
«Когда я обнаружу, кто убил, — рассуждал он, — то сумею заставить этого кого-то дать мне объяснение, как он это сделал». Но загвоздка состояла в вопросе, сможет ли он, не зная ответа на это «как», заставить преступника когда-нибудь признаться?
Он уже начинал серьезно в этом сомневаться. Не будь попытки отравления, он стал бы не доверять и своему «отмирающему инстинкту». Хотя этот неприятный случай вроде бы и не имел прямого отношения к «делу о манекене», он тем не менее показал, какое напряжение царит в умах. Прислушиваясь только к голосу своего горя, старая Ирма попыталась отомстить за своего сына, посягнув на жизнь человека, которого видела всего в третий раз, с которым перемолвилась лишь несколькими банальными словами и который ни в малейшей степени не нес ответственности за ее беду… Если допустить, что год назад атмосфера была столь же наэлектризована (а в этом трудно было усомниться, если учесть случившиеся в то время события), то совершенно нечему удивляться, что тогда было совершено другое преступление, в тот раз успешное.
— Я вижу только один способ совершить преступление, не оставляя следов, — отвечал Малез Эмилю.
— Какой же?
— Использовать яд!
Но тот сразу же возразил: в таком случае Жильберу следовало проглотить отравляющее вещество в еде или в напитке, а последствия обнаружились бы или отнюдь не так быстро, или, напротив, с такой стремительностью, что рядом с трупом обязательно были бы найдены осколки бокала, чашки, тарелки или другого выпавшего из рук предмета. Наконец, неужели комиссар верил в то, что яд — это средство, к которому прибег бы страстно влюбленный человек?
Малез и сам уже не раз повторял себе все эти возражения, и его приводила в ярость невозможность их опровергнуть.
«Разве что яд был в лекарстве, в конфете», — повторял он себе, сам не слишком этому веря.
Он поднялся с постели в самом скверном расположении духа, к тому же, бреясь, порезался. Позавтракав ситным хлебом и яичницей на сале, он принялся разыскивать тихий уголок, где мог бы спокойно выкурить трубку. Пробивающееся сквозь облака солнце с перерывами, но согревало стоящую у фасада гостиницы маленькую деревянную скамейку. Засунув руки в карманы, полуприкрыв глаза, туда и сел поразмышлять Малез.