Убитый манекен : сборник
Шрифт:
— Каждый в доме на Церковной площади защищает — сам по себе — общую тайну… Только ваш отец не участвует в заговоре. Почему? Да потому, что он умирает, потому, что вы все старались из жалости уберечь его от малейшего волнения. Наконец, потому, что ему, не посвященному в тайну, нечего скрывать! Замечу, между прочим, что кто-то из вас переоценил выдержку вашей матери. Кажется, она умерла от горя. Но, по правде говоря, мне было бы любопытно узнать, какова была природа этого горя!
— Мама не смогла утешиться после утраты Жильбера, — заметил Арман неуверенным тоном.
— Ну что вы говорите! Ваша мать, все об этом говорят, верила в загробную
— …демон!
Слово сорвалось с губ Армана как бы помимо воли.
— И знаете ли, — продолжал Малез, — кого я подозреваю в том, что вашей матери раскрыли глаза на недостойный характер сына? Вашу кузину! Сначала я думал, что она носит траур по жениху. Теперь же считаю, что ее траур по другой Лауре, той первой, любящей и чувствительной, которая никогда больше не поверит в любовь!
Малез удивлялся самому себе. Он никогда бы не вообразил, что своего рода поэтическое вдохновение может прийти на помощь расследующему преступление комиссару полиции. И все же им руководило лишь чистое вдохновение. Разве что между ним и собеседником установилась некая телепатическая связь? Нет, это было не то… Внезапная молния мысли, вспышка понимания… Вероятно, за ночь его подсознание расчистило дорогу. Разве накануне вечером не размышлял он о смерти, не переносился мысленно в мрачный дом на Церковной площади, в те времена, когда его обитатели, по выражению Лауры, были еще «совсем детьми».
И вдруг, тщетно ожидая, когда его собеседник вмешается и его остановит, он заговорил обо всем этом, причем слова цеплялись одно за другое, связывая между собой факты.
Он отчасти случайно вступил на извилистую, ведущую к правде тропу, вроде стоящего на перекрестке прохожего, который выбирает первую из открывшихся перед ним дорог и во время ходьбы обнаруживает новые и новые горизонты…
— Остается узнать, — машинально выговорил он, — был ли этот демон поражен ангелом… или другим демоном!
Теперь, когда гроза вроде бы миновала, к Арману Лекопту возвращалась его самоуверенность:
— Иначе говоря, идет ли речь о справедливом возмездии или подлом преступлении? Не правда ли, «подлое преступление» — это общепринятое выражение?
— Мы, полицейские, действительно не знаем другого, — резко возразил Малез. — Люди лишены права сами вершить суд.
— Даже женщины?
Комиссар окинул собеседника внимательным взглядом. Что означал подобный вопрос? Следовало ли в нем видеть просто шутку, одну из традиционных и машинальных реплик, лишенных временем всяческого смысла, своего рода «устный рефлекс», или же Арман Лекопт пытался дать полицейскому подсказку, направить его поиски?
— Женщины тоже, — просто ответил Малез.
Он добавил:
— Предполагаю, что у большинства из вас были прекрасные поводы ненавидеть своего брата?
Арман пожал плечами:
— Все зависит от того, что вы подразумеваете под «прекрасными поводами»! Жильбер редко совершал дурные поступки в прямом смысле слова. Это был ум утонченный… сложный, всегда готовый остудить самые горячие порывы, обнаружить червя в самых прекрасных плодах, высмеять самые чистые чувства и успокаивающийся лишь после того, как внушит вам презрение к самому себе. Вероятно, я покинул дом, чтобы бежать от него, а Эмиль поэтому женился. Жильбер достиг того, что мы усомнились в собственном рассудке, сделал так, что мы больше не могли дышать воздухом дома, в котором жили. Ясный взгляд, которым он смотрел на вас, производил впечатление ожога. Его бархатный, вкрадчивый и насмешливый голос в конце концов подменил голос нашей совести. Достаточно было одного его слова, чтобы нас смутить, потрясти, вызвать в нас желание убить! Прекрасные поводы, комиссар? Нет. Но когда вам вонзают в тело шип, который медленно вас отравляет, разве вы не спешите его извлечь? Жильбер умер потому, что был самим собой. Нас он убивал на медленном огне. Один из нас стал защищаться!
— Кто, по вашему мнению? — настаивал Малез.
Арман соскользнул со своего табурета и знаком подозвал Мари-Анж:
— Ну, об этом ничего не знаю! Один из тех, думаю, кого он больше всего… любил! Таков был Жильбер: он привязывался только к тем, кого мучил. Вам следовало его ненавидеть, чтобы он начал вас любить.
17. Кофе и кофеварка
Жена трактирщика, низенькая чернушка с косыми глазами, просунула голову в приоткрытую дверь.
— Принести кофе? — спросила она, когда кончавший завтракать Малез отодвинул тарелку.
Комиссар встал:
— Не сегодня, спасибо. Я приглашен на чашку кофе к Лекоптам.
Это не было бахвальством. «Хочу что-нибудь сделать для вас и Правды, нагота которой меня ослепляет, — сказал ему Арман, высаживая перед гостиницей после не менее бурного, чем поездка в ресторан, возвращения. — Все члены семьи вскоре соберутся на обед. Это нечто необычайное. Не решаюсь пригласить вас на него, но приходите к десерту. Я вас встречу». — «Спасибо! — ответил Малез. — Я буду».
Он накинул плащ, надел котелок, причем оба предмета явно нуждались в утюге, и вышел размашистым шагом.
Странный малый, этот Арман! Несомненно откровенный по своей природе, откровенный до жестокости и в то же время, что бы он сам ни говорил, даже что бы он сам, может быть, и ни думал, сдержанный, подчиняющийся самым различным соображениям. Временами в нем чувствовалось желание быть совершенно откровенным, свободно говорить о родных, временами он явно опасался, что его искренность может бросить на них тень.
«А если он добивается только одного: как бы их скомпрометировать? — спрашивал себя Малез. — Если его так называемое правдолюбие — всего лишь поза, позволяющая ему свободно высказывать самые подлые намеки? Если, подобно тому, как он разделяет с братом его склонность к фатовству, он разделяет с ним и его двуличие?»
Снова пошел дождь, и вода пузырилась в лужах, потоками стекала по водосточным трубам с крыш.
«Нет, есть в нем что-то внушающее доверие. Может быть, его полнота, его жизнелюбие… Меня бы не удивило, если бы он был влюблен в свою кузину!»