Убитый манекен : сборник
Шрифт:
— Узнаете эту лавку?
— Из кривых сучьев возникают прямые языки пламени… Любопытно, что вам все приходится повторять дважды!
Многим слабого ума людям свойственно испытывать удовольствие, упиваясь словами, опьяняясь ими, бренча ими, как бубенчиками, и с этой целью подсознательно подбирая слова с одинаковыми окончаниями! Малез подумал, что самый раз прибегнуть к решительным заявлениям.
— Генерал, — твердо произнес он, — в ночь с 20-го на 21-е вы разбили эту витрину, похитили
Странное дело, г-н де Лафайет не возражал. Подперев подбородок ладонью, он, казалось, погрузился в глубокие размышления.
— Вы разбили эту витрину, — терпеливо, выделяя каждое слово, повторил Малез. — Вы…
— Нет.
Дурачок вдруг повернул к собеседнику горящий от радости либо лихорадки взгляд.
— Нет.
Он еще много раз повторил «нет», словно испытывая подлинное наслаждение, произнося это простое слово все чаще и все быстрее:
— Нет. Нет. Нет. Она была разбита и… и…
Малез недоумевал, в какой мере можно этому верить. Бывали ли у Жерома мгновения просветления или же он так упивался звучанием фраз, что они утрачивали всякий смысл?
— И?.. — добивался комиссар.
— Я завладел телом Черного Сокола, — серьезно проговорил г-н де Лафайет, — и перебросил его через плечо…
— Черного Сокола? — повторил Малез.
Он понял: подобно тому, как Эмиль ребенком откликался на прозвище Рысий Глаз, так Жильбер должен был отзываться на Черного Сокола.
Жером решительно становился все оживленнее:
— Он был шакалом, шакалом, шакалом!
— Он причинил вам зло? — живо осведомился Малез.
— Много зла, много зла!
— Почему же вы его убили?
— Убил?
Г-н де Лафайет отступил на шаг:
— Я его не убивал!
— Но вы ударили его труп! (Неподвижность манекена, видимо, ввела Жерома в заблуждение, что он находится у тела своего врага.) Вы его зарезали?
— Да, — неожиданно легко признался Жером. — Мне хотелось увериться — увериться, увериться, увериться, — что Черный Сокол никогда больше не оживет! Он был шакалом, шакалом, шакалом!
Малез вытер мокрый от пота лоб. До какой степени ему следовало добиваться правды?
— Ясно, — просто сказал он.
Действительно, теперь комиссар мог восстановить почти всю картину: случайно наткнувшись на разбитую витрину и увидев там манекен, которого накануне еще не было, Жером испытал при виде него ненависть и ужас, которые затем обернулись смертельной яростью от того, что в своей жесткой неподвижности он казался менее опасным; бросился на него, нанося удары по лицу, чтобы стереть с него улыбку, а затем в сердце…
— Генерал, вам еще надо мне кое-что рассказать! Освежите ваши воспоминания! Когда вы той ночью добрались сюда, вы кого-нибудь здесь видели? Никто не убежал при вашем приближении?
Если уж тот уверяет, что не бил витрины…
— Да, — подумав, ответил Жером.
— Мужчина? Женщина?
Но, похоже, г-н де Лафайет отдал все, что у него было.
— Это была тень, — сказал он.
И с полузакрытыми глазами он принялся повторять:
— Этотень, этотень, этотень…
Тщетно упорствовал Малез, больше он ничего не смог добиться.
И тогда у него мелькнуло подозрение. Так ли уж глуп, как казался, был Жером? В его устах некоторые ответы звучали удивительно. Не была ли его простота лишь маской, лишь позой, позволявшей ему жить за чертой общества, в то же время безнаказанно взывая к его великодушию?
Эти размышления были грубо прерваны:
— Здесь наши пути расходятся, — говорил ему г-н де Лафайет. — Мне доставило удовольствие поговорить об акушерстве с таким человеком, как вы… Приятного аппетита, господин кондитер!
Круто повернувшись, он исчез в ночи прежде, чем комиссар спохватился и его остановил.
24. Наша безумная юность
На следующий день утром, 24 сентября, Малез получил телеграмму из полицейского управления, срочно вызывающую его в столицу.
Этого следовало ожидать. Каждый раз, когда он вел следствие в провинции и, верно или нет, но развязка представлялась ему близкой, один из его коллег неожиданно подхватывал свинку или же взломщики совершали налет на министерство финансов, а потом жаловались, — что их обокрали.
Брюзжа, поднялся он в свой номер, собрал чемодан. Нависшее над домами, как крышка кастрюли, серое небо отнюдь не улучшало его настроения.
— Уезжаете? — осведомился трактирщик, проходивший по лестничной площадке.
— Вы же сами видите!
— Но обедаете вы тут?
И с настоящей радостью Малез вдруг сообразил, что ему слишком поздно догонять утренний поезд и еще слишком рано готовиться к вечернему.
Бросив вещи и ошеломленного трактирщика, он стремительно скатился с лестницы и широким шагом понесся к Церковной площади.
Хотя ему и не удастся получить до отъезда конкретного результата в своем расследовании, на что он, впрочем, и не рассчитывал, он все же не будет вынужден покинуть деревню, не посетив в последний раз то, что упорно продолжал называть «местом преступления».
Дверь ему открыла Лаура.
— Ирма отправилась за сыном на ферму, — объяснила она, — и приведет его сюда к обеду.
— А! — выговорил Малез.
И хмуро добавил:
— Зашел попрощаться с вами!