Шрифт:
1
Что-то он забыл, это точно. Что-то приснилось, А вот что… Он напрягает память. И ведь не вспомнить. Сон — черная дыра, бездонный колодец, что там в нем — поди узнай.
Но не быки. Будь это быки, он бы проснулся в испарине, словно от приступа лихорадки. Этой ночью быки оставили его в покое.
Он лежит в темноте. Жена дышит так тихо, что надо прислушиваться — дышит ли?
Однажды утром Ханна будет лежать рядом мертвая, а я и не замечу. Или это буду я. Все равно один из нас умрет раньше. Однажды на рассвете кто-то
На столике рядом с кроватью стоят часы. Без четверти пять.
С чего это я проснулся? Обычно сплю до полшестого. Уже сорок лет. И с чего я проснулся?
Он вслушивается в темноту, и сон окончательно покидает его. Что-то не так. Что-то не так, как всегда.
Он осторожно протянул руку, дотронулся кончиками пальцев до ее лица. Теплое. Значит, не умерла. Что же это было?
Лошадь. Не слышно ржания лошади. Вот почему я проснулся. Кобыла обычно ржет по ночам. И я это слышу, но не просыпаюсь. Она всегда ржет. Заржала — значит, все в порядке. Можно поспать еще.
Он медленно встает, стараясь, чтобы не заскрипела кровать. Этой кровати уже сорок лет. Купили сразу после свадьбы. И наверное, в ней же и умрут.
Он идет к окну. Идет по деревянному полу, стараясь не обращать внимания на боль в колене.
Я уже старый, думает он, старый и больной. Каждое утро удивляюсь, что мне уже семьдесят.
На дворе зимняя ночь. Зимняя ночь 8 января 1990 года, а снега в Сконе нет. В свете лампы на кухонном крыльце ему виден сад, голый каштан и чуть подальше — поля. Он смотрит прищурившись на соседний двор, где живут Лёвгрены. Большой и низкий белый дом погружен во тьму. Над черной дверью в конюшню, пристроенную к дому под прямым углом, висит желтая лампа. Это там стоит кобыла в своем стойле и ржет по ночам.
Он опять вслушался. Кровать за спиной заскрипела.
— Что ты там делаешь? — сонно бормочет Ханна.
— Спи, — отвечает он. — Хочу немного размять косточки.
— Ничего не болит?
— Нет.
— Тогда спи! И не стой у окна, простудишься.
Он слышит, как она поворачивается на другой бок.
Когда-то мы любили друг друга, думает он и тут же усмехается про себя. Нет, это чересчур шикарно сказано; «любили» — это не для таких, как мы. Если ты крестьянин, если ты сорок лет копался, согнувшись в три погибели в тяжелой и вязкой сконской глине, сказать «любовь» просто не придет в голову, когда говоришь о жене. Какая еще любовь… Нет, в нашей жизни это не любовь, это что-то другое.
Он вглядывается прищурившись в соседский дом, пытается что-то рассмотреть во тьме зимней ночи.
Что бы тебе не заржать, мысленно обращается он к лошади.
Заржешь — значит, все в порядке, можно еще немного полежать под одеялом. Все равно для крестьянина на пенсии, у которого все болит, день тянется бесконечно.
Внезапно он настораживается. Что-то не так. Окно в кухне. Долгие годы маячило это окно перед глазами, а сейчас что-то в нем не так. Или это просто ему кажется в темноте? Зажмуривается и считает до двадцати, чтобы дать глазам отдохнуть. Потом опять всматривается. Совершенно точно — окно открыто. Окно,
Кобыла не ржала потому, что старик Лёвгрен не зашел к ней ночью, он всегда заходил к ней ночью, когда простата напоминала о себе и выгоняла из теплой постели…
Мне все это только чудится, убеждает он себя. Глаза уже не те.
Все, как обычно. Что здесь может случиться? В маленькой деревушке Ленарп, чуть севернее Кадешё, по дороге к красивому озеру Крагехольм, в самом сердце Сконе? Здесь ничего не случается. Время стоит неподвижно, жизнь — как ручей на равнине, в ней нет ни силы, ни страсти. И живут-то здесь всего лишь несколько стариков крестьян, которые сдали в аренду или продали свою землю, и мы тоже здесь живем — в ожидании неизбежного…
И еще раз он смотрит на окно кухни. Чтобы старик Юханнес или Мария забыли его запереть? Ну нет… С возрастом подкрадываются страхи, замков и запоров становится все больше, старый человек не забудет закрыть окно до наступления ночи. Стареть — значит бояться. Когда человек стареет, возвращаются детские страхи.
Надо бы одеться и выйти. Всего-то несколько шагов через морозный ветреный двор до забора между усадьбами. Уж там-то он наверняка все разглядит.
Или подождать? Наверняка Юханнес встанет и начнет варить кофе. Сначала загорится лампа в туалете, потом на кухне. Все, как обычно.
Стоять у окна холодно. Это он от старости так зябнет, ему зябко даже в жарко натопленной комнате. Мария и Юханнес… Лёвгрены им уже почти родня. Они помогали друг другу в худые времена, вместе тянули лямку, вместе радовались. Вместе отмечали праздник середины лета и сидели за рождественским столом. Их дети бегали друг к дружке в усадьбы, как к себе домой. А теперь вот старятся вместе…
Сам не зная зачем, он открывает окно, очень тихо и осторожно, стараясь не разбудить спящую Ханну. На всякий случай он придерживает раму — а вдруг ветер? Но на дворе совершенно тихо, ну да, по радио же говорили, никакой непогоды в Сконе не предвидится.
Ясное звездное небо. Ну и мороз, думает он. Он уже собирается закрыть окно, как вдруг ему чудится какой-то звук. Он поворачивается на звук левым ухом — левое слышит хорошо, а вот правое почти совсем оглохло, и ничего странного — сколько лет провел он в душных грохочущих тракторах!
Птица. Это кричит ночная птица.
Ноги внезапно сделались ватными. Откуда-то снизу поднялась ледяная волна страха.
Никакая не птица. Это человеческий крик. Кто-то кричит из последних сил, старается докричаться.
Человек, который знает, что его голос должен преодолеть толстые каменные стены, чтобы услышали соседи.
Он так резко захлопнул окно, что цветочный горшок подпрыгнул и Ханна проснулась.
— Что ты там возишься? — спрашивает она, и он ясно слышит раздражение в ее голосе.
Он уже уверен: что-то случилось. Страх его не напрасен.
— Кобыла не ржала, — говорит он, садясь к ней на край кровати. — И кухонное окно у Лёвгренов настежь. И кто-то кричит.
Она села в кровати.