Убийца с лицом ребенка
Шрифт:
Вера взяла книгу и отнесла ее в комнату дочери.
Вечером, когда все собрались за столом ужинать, Вера ненароком спросила Анфису:
– Доча, а что это у тебя за книга в столе? Я убиралась в твоей комнате, она выпала из стола, чуть ногу мне не сломала.
Дочь настороженно посмотрела на отца, который наклонил голову и ждал напряженно ее ответа. Веснушки на широком лице Анфисы, казалось, померкли.
Анфиса отложила в сторону вилку, вздохнула, казалось поглубже втянула в себя воздух, порозовела и сказала:
– Семь бед – один ответ! Папа и мама, я хотела сделать вам сюрприз, но лучше раньше, чем позже. Я выхожу замуж. Мой будущий муж – сын ортодоксального раввина. Чтобы стать его женой, я должна принять гиюр, то есть перейти в иудейскую веру. Мне придется сдавать экзамен, между прочим, на иврите, который я уже хорошо знаю. Все, – выдохнула Анфиса.
В наступившей грозовой тишине Вера вдруг спросила:
– Я не поняла, он что, еврей?
– Да, еврей, – ответила багровая Анфиса.
– А почему ты с ним нас раньше не познакомила?
– Потому что я знаю, как папа к ним относится.
– Ты беременна от него? – глухо спросил Василий, не поднимая головы.
– Нет, мы даже с ним еще не спали. Я просто люблю его.
– А почему ты должна менять веру? – спросила побледневшая Вера. – Он тоже мог бы поменять, если любит.
– Он ради меня может сделать все, – сказала Анфиса, – но мы это делаем ради его отца.
– Ты слышала? – проревел Василий Васильевич с ненавистью глядя на жену. – Какого-то жида она уже называет отцом и ради него готова плевать на родных отца и мать.
– Его отец является священнослужителем. Если бы не это обстоятельство, мы бы поженились уже давно. И вообще, если Бог один, какое значение имеет к какой конфессии принадлежит человек? Ты помнишь, папа, как написано в Библии: нет эллина и нет иудея.
– Я жидовских книг не читаю. – побагровел Василий Васильевич. – И с этого дня я тебе не папа, а Василий Васильевич, который всегда ненавидел жидов и ждал от них только неприятностей. И дождался. Но за эту неприятность твой Сруль Хаймович ответит перед украинским офицером по всей строгости писанных и неписанных законов. Я обрежу его так, что у вас никогда не будет детей. И он всей своей жидовской шобле закажет даже взглядом засматриваться на украинских девчат.
– Папа! – вскрикнула Анфиса.
– Молчать! – встал Василий Васильевич. – Я тебе не папа. Я украинский офицер, которому сын жидовского попа нанес несмываемое оскорбление. В моем доме не может жить жидовка. Поэтому пока его семя еще не окропило твою плоть, ты должна сделать выбор: или я, или он.
Анфиса наклонила голову и крупные слезы вперегонку помчались по ее веснушчатым щекам.
– Кричать и я умею громко, – вдруг зло заговорила Вера. – Какой ты украинский офицер! Ты обыкновенный деревенский жлоб. Только слышишь: жиды обсели, жиды нами руководят, жиды выпили всю воду. Чего ж ты такой обидчивый офицер не скажешь своему шефу: жидовская морда, геть отсюда, дай я порулю? А только дома, как попугай, одно и тоже.
– Червоненко – не еврей, – взревел Василий Васильевич.
– Это ты по фамилии определил? Посмотри на его морду, на его жену. Что ж ты, украинский офицер, терпишь, что тобой руководит жид?
– Мама! – прервала ее Анфиса. – Я так люблю вас обоих. Но я люблю и Мишу. Но если вы оба настаиваете, я перестану с ним встречаться. Я не хочу, чтобы вы оскорбляли друг друга, чтобы ненавидели друг друга из-за меня.
– А что, жиды не люди? – разошлась Вера. – Или не граждане нашей страны? Или тебе жиды в борщ насрали? А не жид ли был тот гинеколог, что спас меня от рака? Не помню уже его фамилии, Гальперин, кажется. У меня, Вася, одна дочь. Я предупреждаю тебя, что если уйдет она, уйду и я.
– Яблоко от яблони недалеко падает, – буркнул Василий Васильевич.
– Что ты этим хочешь сказать? – подошла Вера к мужу почти вплотную.
– А то что перед женитьбой надо было всю подноготную твою до седьмого колена узнать. Может, кто-то из твоих родственничков подгулял с пархатым и у Анфисы это наследственное. Ты за жидов готова мужа на части порвать.
– Да, я жидовка. Для таких жлобов, как ты. Что, промахнулся в жизни? Это Вася, тебя Бог наказал. Будет у тебя теперь зять еврей, а сват местный раввин. И будешь Вася по субботам в синагогу ходить, а по воскресеньям в церковь. Так бы делали отцы, которые хотят своей дочери счастья. А тебе, дочка, я скажу следующее: быстро ты отказалась от своего любимого, поэтому хорошо подумай, нужно ли тебе огород городить, веру менять, себя ломать, если не шибко любишь.
– Мне просто жалко папу! – кричала вне себя Анфиса. – Я знала, что нанесу ему всем этим рану, но я не могу и без Миши. Если бы вы знали, какой он чудный, какой он милый, и какой он умный.
– Ты это брось, – неожиданно растрогался Василий Васильевич, сел и впервые в жизни расплакался.
Вера подошла к нему, обняла его голову и тоже начала плакать. К ним присоединилась плачущая Анфиса. Когда все успокоились, Василий Васильевич сказал:
– Встречаться с ним разрешаю, а веру менять нет. Можешь даже жить с ним, не расписываясь. А там видно будет.
– Ты не будешь ему мстить? – вытирая слезы, спросила Анфиса.
– Только, если он обидит тебя, – пообещал Скоморох.
На следующий день Анфиса привела в дом своего жениха и Василий Васильевич с удивлением увидел перед собой высокого мускулистого блондинистого парня с удивительно синими глазами, бледной кожей лица, курносым носом.
«Я таких евреев раньше не видел, – подумал он. – Может, Анфиса привела вместо еврея кого-то другого? Пусть живут вместе, может через год разбегутся.»
Теперь же, вспоминая слова Перельмана он понял, что виновата во всем мутация. Это она все испоганила.
Дочь убежденного антисемита хочет стать еврейкой, а сын раввина выглядит, как первый парень на селе.
– Ты представляешь, какие красивые у них будут дети? – шепнула ему на ухо жена.
А счастливое и влюбленное лицо дочери, мелькавшее перед гостем, ее дрожащие от страха руки, подававшие еду на стол, молящие, украдкой брошенные на отца взгляды вызвали в нем такой приступ жалости и к дочери, и к себе, что подняв стакан с водкой, он неожиданно сказал «Лехаим». Дочь просияла, как выскочившее солнышко из-под туч, а друг дочери понимающе улыбнулся, но стакан водки еле пригубил.