Убийца танков. Кавалер Рыцарского Креста рассказывает

Хальм Гюнтер

Вагон был мягкий. В туалет нас сопровождал часовой. Горячей пищи не было, но и сухой паек был дай бог. На остановках вы глазели на людей на платформах, бросалось в глаза, как хорошо они одеты и еще многообразие расовых типов. Окна открывать не разрешалось. А на нас, похоже, вообще никто не обращал внимания. Разве что иногда улыбнутся или кивнут.

Зарисовки

лагеря для военнопленных в Дермотте (Арканзас), выполненные лейтенантом Гейнцем Айхорном.

Пунктом назначения был лагерь Альва в Оклахоме. С онемевшими от долгого сиденья ногами мы выгрузились из вагона почти у самого лагеря. Лагерь располагался на огромном поле, участок был огражден колючей проволокой с вышками, где дежурили пулеметчики. Весь лагерь был поделен на так называемые «cages» — участки. Рядовой состав, унтер-офицерский и офицерский содержались раздельно. На каждом таком участке или секторе имелся административный барак, хозяйственно-бытовой и 10 жилых бараков на 4 кубрика, в каждом из кубриков размещалось до 8 человек. Нас разделили по званиям и развели по соответствующим «cages». Отныне они становились для нас домом родным.

Заключенные лагеря были все до единого те, кто в 1942 году принимал участие в Африканском походе. Стоя вдоль забора, они хором приветствовали нас. Мы, еще не успевшие позабыть кошмар Нормандии, восприняли это без навязываемого ими юмора. И все же было приятно оказаться среди своих. К тому же они и знать не могли о пережитом нами, поскольку торчали в плену аж с 1943 года.

Лагерь Альва считался особым, поэтому охранялся весьма строго. Согласно Женевской конвенции рядовой состав мог отправляться на работы под надзором своих же офицеров. Офицеры физическим трудом не занимались. Американцы неукоснительно придерживались пунктов соглашения. Но все солдаты и унтер-офицеры в этом лагере работать отказались. Офицеров разделили на группы по национальности и отношению к национал-социализму и разбросали по другим лагерям.

Среди нас, офицеров, царил дух товарищества и сплоченность. Однажды еще до нашего прибытия часовой на одной из вышек задремал, наши офицеры забрались на вышку и стащили у него автомат. Потребовались долгие переговоры и несколько блоков сигарет, чтобы наши вернули оружие. В бараке имелось все, что облегчило бы побег из этого лагеря. Но, с другой стороны, куда бежать? Далеко бы нам уйти все равно не дали бы.

Раз в неделю нам давали возможность покинуть территорию лагеря и посидеть пару часов на неогражденной территории. За это время лагерь осматривали, а по прибытии нас тщательно пересчитывали и обыскивали каждого. На каждого в лагере имелась карточка с указанием фамилии и имени, фотографией, а также с отпечатками пальцев. Американские солдаты сидели в весьма непринужденных позах — ноги на стол. Если входил старший по званию, ему отдавали честь, прикладывая руку к голой голове, но поза не менялась, и ноги со стола не убирались. У нас в голове не укладывалось, как так можно приветствовать офицера или сержанта.

В нашем кубрике размещались и офицеры СС, с которыми у меня были вполне товарищеские отношения. Мы говорили о войне, о своих оставшихся на родине близких. Я уже не помню, как звали этих ребят, но чаще мы общались с Гансом Штуммом. Где-то в глубине души и я, и он надеялись на победоносное завершение войны, на «чудо-оружие», которое окончательно переломит весь ход этой войны.

Однажды меня подозвали к ограждению примыкавшего к нашей территории, но уже другого лагеря, и я встретился со старым знакомым. Фельдфебель 3-й роты, в которой я служил перед самой отправкой из Африки, радостно улыбаясь, пожал мне руку. Он тогда добрался до Туниса, там и загремел в плен. Нам было о чем поговорить, и мы оба благодарили судьбу за то, что живыми и здоровыми выскочили из войны.

На

другой стороне находился еще один офицерский участок. И в нем оказался мой старый знакомый — районный фюрер гитлерюгенда Пауль Конрад. Он был в звании обер-лейтенанта и собрал вокруг себя довольно интересный круг знакомых. И снова приветствия, стоило мне только показаться. Мы часами вспоминали о былых временах. Однажды его забрали на допрос в Нью-Йорк. Мы все забеспокоились, но когда он вернулся, то сообщил, что интересовались его периодом службы в России. Мол, какова численность их сил, вооружение, поведение в боях и управление войсками. Уже тогда стало ясно, что союз американцев, англичан и русских — альянс вынужденный, и мы не скрывали злорадства. Забегая вперед, скажу, что после возвращения из плена Конрад долгое время был немецким консулом в Тунисе и много сделал ради достижения взаимопонимания обеих стран. Спорт был в нашей тоскливой лагерной жизни одной из отдушин. Хотя гаревых дорожек для забега на 100 метров не было, был просто круг, и чтобы пробежать 400 метров, нужно было обегать его несколько раз. Но нас это не смущало.

Первое в плену Рождество тоже прошло тоскливо. Праздничного настроения, во всяком случае, не было ни у кого. Каждый думал о своем, конечно же, о доме. Сколько же еще нам сидеть за колючей проволокой? Как там дома? Как мать и отец?

Мы, офицеры, в месяц получали 40 долларов довольствия, 20 из них зачислялись на счет доверительного фонда, а на оставшиеся мы могли приобретать в лагерном магазине предметы гигиены, табачные изделия и так далее. Нам выдавались по желанию книги и пресса на немецком языке. Оттуда мы узнавали о дальнейшем ходе войны. Ни о преследованиях евреев, ни о концентрационных лагерях там не было ни слова. Перечислявшиеся на счет доверительного фонда деньги мы получили, уже вернувшись в Германию.

Однажды в одной из газет я наткнулся на подпись — Фрэнсис Хальм. И адрес. Почтовые отправления в Германию ограничивались, а вот в другие страны пиши сколько угодно. Попытка не пытка, подумал я, и решил написать этому моему однофамильцу. Ответа я не получил. Либо он сам не пожелал отвечать, либо мое письмо не дошло. Как я узнал впоследствии, каждое письмо домой, и не только домой, подвергалось цензуре.

Так проходили неделя за неделей, месяц за месяцем. Мы читали книги, совершенствовали свой английский и резались в карты.

Как стало известно, один из наших товарищей по Африканской кампании скончался и был похоронен в Литтл-Роке. Его соседям по сектору было разрешено сопровождать тело на кладбище. Они шли колонной по трое, впереди начальник лагеря и еще двое американских офицеров. На обратном пути прозвучала команда «Запевай!» Мы возвратились в лагерь с песней, причем американцы шли во главе колонны. Было такое впечатление, что они — наши. Что они всерьез восприняли потерю нашего боевого товарища и сочли за честь быть допущенными к участию в траурном шествии. Мы ведь были молодыми людьми, 20–25 лет, и были обречены на пребывание в этом лагере за колючей проволокой, и никто не знал, сколько еще нам предстоит пробыть здесь. Да, мы целыми и невредимыми вышли из войны, но психологическая нагрузка, бесконечные думы о будущем, кошмары недавнего прошлого — все это рано состарило нас. Нам пришлось пожертвовать лучшими годами молодости. Мы уже в молодом возрасте успели постичь, что мы — всего лишь люди, с присущими им слабостями и заблуждениями, и неважно, какие ты носил погоны — генерала или же простого лейтенанта. Мы поняли и то, что душа человеческая, характер куда ценнее всех звезд на погонах, вместе взятых.

Внезапно в марте 1945 года был зачитан список — 250 человек офицеров. Укладывать пожитки и в дорогу. Нас переводили в другой лагерь.

После двухдневной поездки (около 800 километров по дремучему лесу) поезд остановился на просеке. Сойдя с поезда, мы сразу почувствовали жару. Вдали тускло поблескивали крыши серо-черных бараков. Это был лагерь Дермотт. Нам показалось, что нас вернули в депортационный лагерь. Ранее здесь размещались японские военнопленные — кровати короткие, мебель низкая.