Убийца танков. Кавалер Рыцарского Креста рассказывает
Шрифт:
3 февраля в 15 часов 23 минуты корабль добрался до Гавра. Снова Франция. Мы были рады ощутить наконец твердую почву под ногами, но вот ходить, передвигаться на своих двоих было как-то непривычно, у всех вмиг выработалась походка моряка — широко расставив ноги. К тому же странно, но, уже сойдя на берег, я ощутил некоторые симптомы морской болезни.
Нас дожидались открытые грузовики. Откровенно говоря, мы побаивались, как воспримет местное население наше появление. Не забросают ли нас камнями? К нашему удивлению, водители были сплошь немцы, что же касалось населения, они действительно забрасывали нас. Только не камнями, а конфетами, да еще вполне приветливо махали нам. Они успели понять разницу между немецкими оккупантами и их освободителями, союзными войсками.
К 18 часам мы добрались до лагеря Больбек, которому суждено было стать для нас кладбищем демократии. Здесь на голом полу валялись около 40 000 немецких военнопленных, по 40 человек в драных, насквозь промокших палатках, в которых и двум десяткам человек было бы негде повернуться. Мы лежали притиснутые друг к другу на голой и сырой земле. Лагерные надзиратели были из немцев, которые постоянно насмехались над нами и оскорбляли нас.
В понедельник 4 февраля 1946 года мы принимали наш багаж. Один полковник пожаловался на кошмарные условия в лагере и был за это жестоко избит. У других офицеров срывали с груди медали и погоны. Я предусмотрительно снял все свои награды и запрятал поглубже в башмак.
Нас выстроили, и каждый должен был распаковать свой мешок и предъявить содержимое. Почти все у нас отбирали под видом конфискаций — и одежду, и даже вилки и ложки. Осталось всего почти ничего, и это нам милостиво дозволили упаковать снова. После того как контроль прошла половина блока, я схватил свой мешок, быстро вытащил наугад несколько вещей, а потом сделал вид, что не торопясь упаковываю его. После этого нас заставили взять мешки и пешочком вперед. Таким образом, мне посчастливилось избежать «конфискаций».
Нас поместили на огороженной территории — 100 человек на прямоугольнике 100 на 20 метров. На краю палатки стоял дощатый барак на 12 человек, вернее на 12 посадочных мест. Никаких кубриков, коек, приходилось сидеть вплотную друг к другу в два ряда спиной к спине, в двух шагах — открытая 50-литровая бочка. От нее разило фекалиями так, что дух перехватывало. Утром отрядили 24 человека на опоражнивание ведер. Ведра приходилось тащить на палке к ассенизационной машине, слить содержимое в цистерну и потом назад тем же путем. Стыдно было перед товарищами заниматься этим, в особенности унизительно это было для старших офицеров, которых, невзирая на ранги, назначали для подобных работ.
В последние недели плена я записал кое-что для себя. Позже я имел возможность прочесть, что меня отрядили на вынос испражнений именно 4 февраля. А 8 февраля — на заготовку дров и доставку еды.
В общем, мы дошли до ручки. Полная неясность положения, произвол небольшой группы садистов и постоянно мучившие нас вопросы: чего от нас хотят? Что будет с нами? Сколько мы еще выдержим при скудном питании и в такую непогоду? Нас бесконечно таскали на допросы. Какие-то бесчисленные комиссии проверяли и проверяли наши документы, из нас постоянно формировали какие-то группы. Искали эсэсовские татуировки под мышкой. 22 февраля мы, наконец, получили долгожданные подписи, что означало, что нас уже точно отправят в Германию.
Несколько дней спустя в лагере снова замельтешили комиссии. Этих интересовали физически здоровые люди. Тех, кто поздоровее, потом отправили на шахты в Бельгию, Францию и Англию, где некоторые из них протрубили еще год и больше, только по истечении этого срока они могли вернуться на родину.
Нас же с нашими мешками погрузили в скотские вагоны, проформы ради выложенные тонким слоем соломы. Поезд следовал без остановок, если не считать смену паровозных бригад или погрузку угля. Тогда двери раздвигались, и те, кто мог, справлял нужду прямо из вагона на рельсы, а нередко и на вокзальную платформу. Но нам уже было наплевать на все, главное, мы ехали домой. Никакого конвоя уже
После Саарбрюккена снова конвой, да вдобавок еще и усиленный. Поездка наша завершилась в Вестфалии, в Мюнстере. Снова ночевка на голом полу спортзала полуразрушенной казармы. После скудного завтрака снова на грузовики, к счастью, крытые брезентом. Стоял конец февраля, было очень холодно. Хоть и продрогшие до костей, но мы благополучно прибыли в Ганновер. Ночевать пришлось в одном из пригородов Ганновера — Хайнхольце в бывшем бомбоубежище.
Сестра моей матери с мужем жили в Ганновере. Мне вспомнилось, что происходило в Больбеке. Мой мешок был полон. С самой Америки меня еще ни разу не обобрали. Но вечно так ведь продолжаться не может. Посему нельзя постоянно уповать на везение, нужно и самому иногда приподнять зад. Охранники в последние дни не были уж чересчур строги к нам. Да и к чему — все равно день-два, и мы вольные люди. Так что кому взбредет в голову бежать? Нам требовались официальные удостоверения об освобождении из плена, а их мы должны были получить в Мюнстере, там же и накопленные в Америке деньги. Так что самое главное сейчас — не лишиться мешка. Я решил поставить все на карту и доложил охраннику, что, мол, занемог, чувствую себя отвратительно и мне надо в больницу. Поэтому и прошу отпустить меня в город. После длительных выспрашиваний меня все же выпустили!
И тут как раз прибыл доставлявший продукты грузовик. Водитель был не против подбросить меня. Я устроился в кузове. Никогда не забыть эти страшные развалины города! Я ведь впервые видел, что наделала пресловутая «воздушная война» — сплошные груды битого кирпича, а между ними именуемая проезжей частью узкая расчищенная полоска, редкие прохожие и удивительная тишина на улицах. Я до глубины души был потрясен увиденным.
Дом, где до войны жили тетя Дора и дядя Гуго в Ганновере, давно был разрушен в результате бомбежки. Я знал из писем, что после этого они перебрались в южный пригород. Там я их и отыскал, они занимали две комнаты в одном из немногих уцелевших домов на Гейбельштрассе. Дядя Гуго, к тому времени уже вышедший на пенсию, служил в полиции в чине майора и с начала войны проживал в Ганновере. Мой двоюродный брат Ахим все еще сидел в египетском лагере военнопленных. Они так и застыли, увидев меня, и тут же бросились меня обнимать. Радости не было границ. Я попросил дядю Гуго приехать рано утром к нашему бомбоубежищу и забрать у меня мой драгоценный мешок. Дело в том, что утром мы отъезжаем, и… Дядя Гуго согласился. Я сунул в мешок и свои награды.
После этого можно было с легкой душой вернуться в Хайнхольц. Но там вдруг не пожелали пустить меня в убежище, где мы спали. Пришлось убеждать, что я есть я, и никто другой, показывать документы, и меня после долгих проволочек все же пропустили.
На следующее утро ровно в 7 утра дядя Гуго с ручной тележкой стоял около нашего убежища. Вот это настоящий подвиг! Шутка сказать, он из пригорода катил тележку по развалинам. Когда нас снова усаживали на грузовик, я незаметно кинул на тележку мешок. Никто и внимания не обратил.
Отец с матерью чуть в обморок не упали, когда вдруг в дверях возник дядя Гуго с моим Рыцарским крестом в руках и громадным мешком на тележке. Оказывается, он в тот же день отправился в Хильдесхейм. Вот так из Дермотта до моих родителей в Хильдесхейме благополучно добрались стеклянные банки с табаком, рубашки, обувь и масса полезных вещей, которые было нипочем не достать в тяжкие послевоенные годы.
А нас ждал очередной лагерь в Мюнстере. Снова бесконечные допросы, отыскивания эсэсовских татуировок под мышкой и дезинсекция багажа. кое-кому из моих товарищей не повезло — выпотрошили из мешков все, что оставалось. Как я благодарил себя, что при себе у меня мешочек для хлеба да предметы личной гигиены. И наконец последняя печать, последняя подпись, и мне выдали на руки справку об освобождении из плена. Я был на свободе. Это произошло 5 марта 1946 года.