Убийца внутри меня
Шрифт:
Мне показалось, что в его словах скрыт некий подтекст. Он действительно стареет и теряет уверенность в своих силах, а Конвей, очевидно, устроил ему разгром, о котором я ничего не знаю.
— Боб, у тебя возникли какие-то проблемы в больнице? — спросил я.
— Да, — поколебавшись, ответил он. — Проблемы возникли. — Он встал и налил в свой стакан виски. Потом подошел к окну и встал спиной ко мне. — Она умерла, Лу — Он принялся покачиваться с пятки на носок и обратно. — Она так и не вернулась оттуда.
— Так
Боб промолчал. Я подошел к окну, встал рядом с ним и положил руку ему на плечо.
— Послушай, Боб, — проговорил я, — не знаю, что тебе сказал Конвей, но нельзя, чтобы его слова так действовали на тебя. Ты посмотри, что он вытворяет! Ведь он даже не собирался брать нас в это путешествие — мы сами навязались. А теперь он требует, чтобы мы прыгали по первому его «кваку», и закатывает страшный скандал, когда что-то его не устраивает.
Мне показалось, что Боб слегка пожал плечами, а может, он просто глубоко вздохнул. Я убрал руку с его плеча, секунду прикидывал, стоит ли еще что-то сказать, а потом ушел в ванную и закрыл за собой дверь. Когда человеку плохо, иногда лучше оставить его одного.
Я сел на край ванны и закурил. Я сидел и думал — как бы со стороны — о себе и Бобе Мейплзе. Боб всегда был очень добр ко мне, и он мне нравился. Но не более, чем другие. Когда дело доходило до расследований, он становился одним из сотен, с кем я встречался и был любезен. Однако почему-то сейчас меня волнуют его проблемы, а не мои собственные.
Возможно, это отчасти объясняется тем, что мои проблемы главным образом решены. Я знал, что Джойс не выживет и, следовательно, не заговорит. Я не исключал, что она на время придет в сознание, но был убежден, что говорить она не сможет, — это нереально после того, что случилось с ее лицом… Однако уверенность в собственной безопасности не объясняла мое беспокойство за Боба. После убийства меня здорово напугали, поэтому до сих пор у меня не было возможности порассуждать спокойно и принять тот факт, что я в безопасности. Однако, несмотря на это, я попытался помочь сыну того грека, Джонни Папасу.
Дверь распахнулась, и я поднял голову. Мне широко улыбался Боб. Он раскраснелся, виски выплескивалось на пол из полного стакана.
— Эй, — спросил он, — ты меня бросил, Лу? Иди сюда, составь мне компанию.
— Конечно, Боб, — сказал я, — с удовольствием. — Я вместе с ним вернулся в гостиную. Он плюхнулся в кресло и залпом опорожнил свой стакан.
— Лу, давай чем-нибудь займемся. Давай выйдем в этот чертов коровий город и загуляем. Вдвоем, только ты и я, а?
— А как же Конвей?
— К черту его. У него здесь какие-то дела, планирует задержаться на несколько дней. Бросим свои вещи в какой-нибудь гостинице, чтобы больше не встречаться с ним, и устроим
Он потянулся за бутылкой, но ухватить ее ему удалось только со второй попытки. Я забрал у него бутылку и сам наполнил стакан.
— Звучит соблазнительно, Боб, — сказал я. — Я бы с удовольствием. А разве нам не надо возвращаться в Сентрал-сити? Я имею в виду, Конвей в таком состоянии, и с нашей стороны было бы…
— Я сказал: к черту его. Я сказал именно то, что хотел сказать.
— Да, конечно, но…
— Я сделал для Конвея достаточно. Я сделал слишком много. Я сделал даже больше, чем следовало. Итак, запрыгивай в свои ботинки, и пошли.
Я сказал, что да, конечно, с удовольствием, сию минуту, но у меня болит мозоль, и мне нужно срезать ее, и пока я буду заниматься мозолью, Бобу было бы неплохо немного поспать.
Боб так и сделал, предварительно поворчав и посопротивлявшись. Я позвонил на железнодорожный вокзал и забронировал купе в спальном вагоне на восьмичасовой поезд в Сентрал-сити. Это обойдется нам в кругленькую сумму, так как округ не будет оплачивать проезд в первом классе, однако я решил, что нам никто не должен мешать.
Я оказался прав. Я разбудил его в шесть тридцать, чтобы у него было достаточно времени прийти в себя. Он выглядел хуже, чем до сна. Я попытался уговорить его принять душ, но он отказался наотрез. Отказался он и от кофе и еды. Вместо этого он опять присосался к виски и перед уходом прихватил с собой полную бутылку. Когда я усадил его в поезд, я был измочален, как коровья шкура в дубильном чане, и спрашивал себя, что, ради всего святого, сказал Бобу Конвей.
Я спрашивал себя, хотя уже давно должен был понять. Потому что Боб почти сказал мне. Все было ясно как день, просто я слишком глубоко ушел в себя, чтобы разглядеть это.
Возможно, хорошо, что я ничего не понял. Ведь уже нельзя было что-либо изменить. А я бы обливался кровавым потом.
Вот таким было мое путешествие в большой город. Первое путешествие за пределы округа. Из самолета — в гостиницу. Из гостиницы — в поезд. А потом долгий ночной переезд, когда за окном ничего не увидишь, в тесном купе в обществе рыдающего пьяницы.
Примерно в полночь, незадолго до того как заснуть, Боб, кажется, начал бредить. Он вдруг сжал кулак и ударил меня в грудь.
— Эй, — воскликнул я, — не зарывайся. Боб!
— Не зары… не зарывайся, — забормотал он. — Люди, улыбайтесь, с-смехом заряжайтесь… о содеянном не сокрушайтесь и т-так далее. Так что не зарывайся.
— Боб, — сказал я, — я просто пошутил.
— Вот что я тебе скажу, — резко проговорил он. — Ты никогда даже не думал об этом.
— Ну?
— С-светлее всего — п-перед темнотой.
Я расхохотался, несмотря на усталость.
— Ты все неправильно понял, Боб, — сказал я. — Ты имеешь в виду…