Убийство императора. Александр II и тайная Россия
Шрифт:
В это время уже передавали шутку: дворник, услышав колокольный звон, спрашивает:
– Опять промахнулись?
Множество людей приходило в тот день на площадь Гвардейского штаба (так назывался участок Дворцовой площади у Певческого моста), чтобы увидеть на южном фасаде здания штаба следы от пуль, неумело выпущенных Соловьевым.
Между тем в канцелярии градоначальника на диване лежал тот, о ком теперь говорила вся Россия. Ему 33 года, а он до сих пор ничего не сделал в жизни, он, говоря языком чеховской пьесы, «недотепа»! Он с трех шагов не смог попасть в государя, он даже цианистым калием отравиться не смог (как задумал), но этого недотепу теперь знает вся Россия!
Одна из причин террора – слава! Слава Степняка-Кравчинского. Теперь слава его – Соловьева!
Очевидец описывал: «Рядом с диваном на полу стояла умывальная чашка с порядочным количеством рвоты (ему промыли желудок). Его первым вопросом, после того как он пришел в себя, был:
– Неужели я не убил государя?
Посокрушавшись открыто, успокоился. И лежал спокойный и важный. Потом как-то расслабленно попросил папироску. И уже кто-то с необыкновенной предупредительностью подскочил к нему, старательно чиркал спичками. У изголовья преступника, грациозно облокотившись на ручку дивана, изогнувшись над ним, стоял господин в вицмундире с судейским значком и вкрадчивым голосом задавал вопросы.
– Вы знаете, что в вашем положении полная откровенность поведет к тому благому результату, что никто из невинных не пострадает, тогда как в противном случае…
Но Соловьев величественно молчал.
Однако уже вскоре следствие все знало о покушавшемся.
Показания убийцы
Соловьев вдруг стал словоохотлив. Он с удовольствием рассказал, что ночь перед выстрелами «провел… у одной проститутки». (Ему нравилось шокировать.) Насладившись напоследок радостями жизни, он и отправился убивать императора, не забыв надеть «чистую рубаху, которую припас, а грязную бросил на панель». Ведь на смерть шел. Зачем шел на смерть? Мстил за товарищей.
«Как тени, проходят в моем воображении мученики за народ, фигурировавшие в целом ряде больших политических процессов и безвременно погибшие».
С удовольствием объяснял и цели, ради которых пошел на убийство: «Я принадлежу к русской социально-революционной партии, которая признает крайнею несправедливостью то, что большинство народа трудится, а меньшинство пользуется их трудом…
Мы, социалисты, объявляем войну правительству… К царю, как к врагу народа, могу питать только враждебные чувства».
Верил, что своим выстрелом «приближал светлое будущее». Правда, «светлое будущее», ради которого убивал, представлял несколько смутно: «Не могу ясно представить себе новый строй жизни, но думаю, что человечество должно дойти до такого совершенства, что каждый будет удовлетворять всем своим потребностям без всякого ущерба для других…».
И первые сановники империи, которые раньше и на порог кабинета его не пустили бы, теперь внимали каждому его слову, старательно записывали все его рассуждения!
Более того, он, неизвестный никому Соловьев, заставил Царя всея Руси и всю царскую семью изменить свою жизнь! От утренних прогулок по городу царь теперь отказался.
И на следующий день наследник записал в дневнике:
«Сегодня мне пришлось первый раз выехать в коляске с конвоем… Папа, слава Богу, решился тоже ездить с конвоем и выезжает, как и я, с урядником на козлах и двумя верховыми казаками».
Это было внове для населения – увидеть царя едущим по собственной столице в сопровождении такой охраны. И император Александр I, и его отец Николай I выезжали в коляске без всякой охраны.
Генеральша Богданович записала в дневник то, что говорили вокруг:
– Тяжело это видеть!
Особое присутствие Сената приговорило Соловьева к смерти. Он выслушал приговор совершенно спокойно. Ему предложили написать просьбу о помиловании. Он оставил бумагу чистой.
28 мая 1879 года при стечении четырехтысячной толпы его привезли на Семеновский плац, где когда-то ожидали смерти Достоевский и петрашевцы.
Эшафот – высокий деревянный помост – был окружен со всех сторон железной решеткой. На нем – два деревянных столба с перекладиной. С перекладины раскачивались на ветру две петли. А рядом с эшафотом, на виду у всех, стояло нечто прикрытое рогожей… Это был гроб, заготовленный для живого еще человека. Наконец подъехала колесница. Соловьев сидел на скамейке спиною к лошадям, руки его были перевязаны сзади веревкою. На груди висела черная доска, на которой было написано «государственный преступник». Войска выстроились вдоль помоста плотными шеренгами.
На эшафот поднялся некто Фролов – вчерашний преступник, который за помилование согласился стать палачом. Фролов был очень картинен – высокий, в красной рубахе, поверх – черный жилет с длинною золотою цепью от часов… Фролову предстояло еще много казней.
Соловьев с усмешкою стоял у позорного столба, пока читали приговор. Потом священник подошел к Соловьеву, но тот отрицательно покачал головой: как показал он на следствии – не верил в Бога. Теперь им завладел Фролов. Помог надеть белый балахон, который должен был скрыть лицо, точнее – муку в последний миг. И обняв за плечи, палач возвел его на «западню». Набросил петлю, заботливо поправил на шее и подал знак. Помощник ударом ноги выбил подпорки, и Соловьев рухнул в раскрывшийся под его тяжестью люк «западни». Белый балахон судорожно дернулся и повис, чуть раскачиваясь на ветру.
Вот до чего дожили!
На следующий день по городу была разбросана прокламация.
«Мы поднимаем брошенную нам перчатку, мы не боимся борьбы и смерти и в конце концов взорвем правительство, сколько бы ни погибло с нашей стороны».
В столице впервые началась паника.
А.А. Киреев, отставной генерал, публицист, знакомец Федора Достоевского, записал в дневнике: «Самые фантастические слухи ходят по городу о том, что-де нигилисты произведут революцию, чуть ли не всех нас перережут. Некоторые части войск держатся наготове!!! Наследник не может жить в Царском Селе, а переезжает в Петергоф… потому что в Царском слишком затруднительно уберечься от убийц. Это будет не жизнь, а каторга! Вот до чего дожили!»
Глава четырнадцатая
Война с террором
Голос двора
Фрейлина императрицы Мария Фредерикс (ее мать Цецилия была фрейлиной и ближайшей подругой матери Александра II) писала в «Воспоминаниях»: «Государь Николай I знал, что с врожденной необузданностью и неустойчивостью можно еще долго и много бороться, а побороть их можно только силой и твердостью… Он знал, что по нраву русского человека строгость, она для него полезнее распущенности, которая к добру не ведет. То, что император Николай I был прав, …видно из того, что произошло после него. Когда по смерти нашего мудрого царя повеяло слабостью и распущенностью, все вздохнули и обрадовались… Дали нам и свободу мысли, и свободу действий, и свободу печати; словом, бросились на все разом; думая этим ускорить развитие России. Бешеный поток этот, которому была внезапно открыта преграда… вырвался из своих пределов быстро и жестоко; сгоряча он стал все ломать, все сжигать за собою. И, в конце концов, что же вышло из этого всего?.. Горсть изуродованных нравственно выродков, которые поставили себе задачей под предлогом преданности Отечеству, изменить весь строй России…».