Убийство на Эйфелевой башне
Шрифт:
— Следует остерегаться упрощенных подходов, — поддакнул Гувье. — За три дня два покойника в одном и том же месте, и еще это анонимное письмо, черт бы его побрал!
— Э, они-то хотят нам информацию по капле из пипетки выжимать, ну погодите же, я выдам всем новости на эту тему, и уж точно не в час по чайной ложке! — произнес Клюзель, занервничав. — Я тут порылся и нашел нечто весьма примечательное. — Он взял передовицу и громогласно прочел: — «Сообщают, что приступы эпилепсии у отдельных индивидуумов со слабым здоровьем могут быть вызваны укусами перепончатокрылых. Единственный смертельный исход был зафиксирован одним колониальным врачом три года назад, когда два африканских ребенка скончались от столбняка,
— Столбняк? — нахмурив брови, повторил Виктор. — Я не эксперт, однако… Ведь эта инфекция действует непосредственно после травмы?
— К чему я и веду! Инкубационный период столбняка длится от нескольких часов до двух недель, только потом появляются первые симптомы. А наши два покойника отбросили копыта сразу, упав и только разок ими дрогнув. А посему — столбняк исключается! И тогда одно из двух: либо это действительно убийства, и тогда прав Гувье, в пользу такой гипотезы склоняет и анонимное письмо. Или мы имеем дело с первыми проявлениями загадочной эпидемии. В обоих случаях власти опасаются паники: идет выставка! Они сознательно преуменьшают значение происходящего, вынуждая людей оставаться беззащитными перед налетевшим роем пчел! Не в первый раз интересы большинства приносятся в жертву интересам крупных воротил, захвативших власть.
— Полагаю, вы слишком цинично рассуждаете, — сухо заметил Виктор.
— Вызывать дискуссии, мсье Легри, — таково предназначение прессы! Вот, вот где все написано как есть! — воскликнул он, потрясая «Пасс-парту»: — «Смерть рыщет на Эйфелевой башне и во Дворце колоний»! Заголовок что надо, не так ли? Тиражи вырастут сногсшибательно. Послушайте: «Прибыв из Лондона 20 июня, Джон Кавендиш остановился в „Гранд-Отеле“, в номере 312. Четыре дня спустя, сразу после обеда он…»
Виктор вдруг перестал слышать, что говорил ему Клюзель. Широко раскрыв глаза, он силился оживить воспоминания. J.C…John Cavendish… Гранд-Отель… Номер… J.C.?.. Джон Кавендиш? Нет, невероятно!
Он вдруг резко подался вперед.
— «Гранд-Отель»? Который? — почти выкрикнул он.
— Да он только один и есть, на бульваре Капуцинок, тот самый, где всегда останавливаются янки, да такие, у которых кругленький счет в банке, ведь там за ночь надо заплатить столько, что можно было бы жить пару недель!
— Мне надо идти, скажите Мариусу, я вернусь.
Клюзель протянул ему руку, но Виктор не вынул руки из карманов, потому что они тряслись.
Оставшись одни, журналисты обменялись недовольной гримасой.
— Надо поработать в самом пекле, только тогда просечешь, как устроена журналистика, — прокомментировал Гувье.
«Номер… Номер… Какой?» — мучительно думал Виктор, спеша укрыться под галереей Веро-Дода, когда раздались первые раскаты грома. Гроза разразилась, едва он вышел на улицу Круа-де-Пти-Шам. Способ обрести уверенность только один: надо было возвращаться в книжный магазин. Он совсем забыл про Таша.
Впервые за несколько дней покупатели так и толпились вокруг Жозефа, у которого голова пошла кругом, и он позвал на помощь Кэндзи. Когда в дверь протиснулся насквозь промокший Виктор, оба взглянули на него с надеждой, но тот, не обратив на них внимания, быстро пробежал наверх, пробормотав что-то невразумительное.
Сбросив промокшие башмаки, Виктор вошел к Кэндзи и сразу направился к дубовому столу: «Фигаро на башне» там уже не было.
Недовольный собой, он стал ходить взад-вперед по комнате. Потом открыл ящик, закрыл, открыл другой, но так и не совладал со своей нерешительностью. Какого дьявола, не может же он шпионить за Кэндзи! Даже если ему удастся в конце концов найти то, что его интересует, все равно останется противное чувство. Уже сдавшись, последним нервным жестом Виктор приподнял бювар. Газета была там: «R.D.V. J.C. 24-6 12.30
312. Подавленный, сжав кулаки, он тупо уставился на эти цифры. 312, ошибки быть не могло, тут соединялись все факты, и вывод, который из них напрашивался, оказывался тропинкой, ведущей в пропасть. Кэндзи встречался с Джоном Кавендишем. Придя в себя, Виктор поставил на место бювар и быстро вышел.
Если обстановка в квартире Кэндзи свидетельствовала о стараниях хозяина перенять известный французский стиль, ограничивающийся эпохой Людовика XIII, то жилище Виктора Легри говорило о явной ностальгии по стране, в которой он вырос, то есть Англии.
В столовой, где стоял массивный стол в окружении шести стульев, спальне, где преудобно располагались кровать с высоким изголовьем, шкаф и комод, и рабочем кабинете, где стояли цилиндрической формы конторка, стол, за которым можно работать с бумагами, и застекленный книжный шкаф, — всюду безраздельно царило красное дерево. Под потолком висели люстры на керосине, пол был покрыт коврами с неопределенным восточным орнаментом. На стенах висели акварели Констебля и два портрета Гейнсборо, доставшиеся в наследство от отца, Эдмона Легри, ровно ничего не понимавшего в искусстве, а по части того, куда вкладывать деньги, слушавшего советов жены. Над кроватью висел выполненный сангиной портрет очень красивой женщины в овальной рамке. Единственной уступкой Франции была серия застекленных эстампов по обе стороны конторки, на которых изображался фаланстер Фурье, нарисованный пером в разных ракурсах. Дядя Эмиль, убежденный утопист, прежде чем завещать племяннику книжный магазин, в последние минуты своей жизни взял с него клятву, что Виктор ни за что на свете не разлучится с этими набросками, так же как с привычным кавардаком и книгами, предусмотрительно спрятанными в подвале.
Сев за конторку в своем крошечном рабочем кабинете, где в окошко было видно лишь тяжело нависшее небо, Виктор решил опробовать подарок Одетты — лампу Рочестера. Он налил туда масла и, повернув выключатель, поднес фитиль. Абажур озарился изнутри бойким голубоватым светом, и это на мгновение отогнало прочь тревоги. Ему вспомнилось зимнее утро вскоре после похорон отца и чувство облегчения. Он вновь представил себе безжизненное лицо человека, которого называл не иначе, как «мсье». Прошел двадцать один год, но при мысли об отце его по-прежнему охватывал ужас. В обществе Кэндзи он с каждым днем все больше проникался вкусом к жизни. При свете канделябров, блиставших всеми свечами, в маленькой гостиной над салоном книжного магазина на Слоан-сквер, Кэндзи читал ему рассказы о приключениях, учил каллиграфии и искусству вырезать фигурки из бумаги, а снизу в это время доносился мелодичный голосок матери, тихонько напевавшей английскую песенку. В один прекрасный вечер до Виктора дошло, что прежде он никогда в жизни не слышал, как поет его мать.
С тошнотворным чувством он схватил валявшийся на столе черный блокнот, чтобы записать туда фразу из «Фигаро на башне». Остро отточенным карандашом принялся набрасывать вопросы, по нескольку раз обводя буквы. На мгновение свет лампы замигал. Защитить Кэндзи. Что бы тот ни совершил, позаботиться о нем так же, как Кэндзи заботился о Викторе начиная с 1863 года, когда отец взял на работу слугу, молодого японца, только что приехавшего в Лондон. Прежде всего во всем разобраться самому, развеять подозрения, которые, скорее всего, беспочвенны. Вдруг новая мысль поразила его. «Кафе де ля Пэ» — «Гранд-Отеля». Тот брюхатый господин с моноклем, пришедший купить у Кэндзи гравюры, — Кавендиш? В котором часу это было? В половине одиннадцатого, в одиннадцать? Точно не в полдвенадцатого, он прекрасно помнил, потому что сам в это время ел картофель на набережной Конти, а потом пошел на эспланаду.