Убийство на Эйфелевой башне
Шрифт:
Он подвел их к столику в сторонке и встал, ожидая одобрения Мариуса.
— Превосходно, Жорж, превосходно!
— Вы оказываете нам честь, мсье Бонне, я покупаю вашу газету и разделяю ваши мнения. Сейчас у всех такой интерес к ходу полицейского расследования, ведь эти покойники — дурная реклама для выставки.
Он расставил стулья, разгладил скатерть, положил на стол меню.
— Я пришлю вам сомелье, — уходя, сказал он.
— Ну что тут скажешь! — воскликнул Виктор. — И в кабачке ты умеешь обделывать дела!
Я владею тайной формулой: все продается, все покупается,
— Нет, мне надо бежать.
Мариус отвел его в сторонку.
— Оставайся, окажешь мне услугу. Эдокси положила на тебя глаз, я с удовольствием тебе посодействую, эта девушка не в моем вкусе, и вообще…
Он сделал красноречивый жест.
— Прости, старина, я не готов, и потом, у меня назначено свидание.
— С блондинкой или брюнеткой? — прищурился Мариус.
Виктор ретировался. Его мысли были заняты предстоящей встречей. Что он скажет Таша? «Смотри-ка, вот сюрприз, я и не думал вас здесь встретить, вы, верно, пришли взглянуть на потешные огни?» Какая пошлость!
Стояла ужасающая жара. Он сдвинул шляпу на затылок и вытер лицо носовым платком. При входе в ресторан окружила группа людей, без умолку болтавших о дамских нарядах.
— Разумеется, господин Островский, это нам в удовольствие, и если вы соблаговолите последовать за мной…
Удивленный Виктор резко обернулся. Он увидел, как метрдотель в своем белом костюме торжественно шествует в глубину зала, а за ним идет человек с выбритой головой.
Островский! Он вспомнил чувство неловкости, которое испытал во время своего визита. Виктору удалось наконец выбраться из толчеи, которая образовалась вокруг вновь пришедших, и он внимательно оглядывал столики. Правда, некоторые весельчаки по-прежнему заслоняли ему обзор. Внезапно на него навалилось оцепенение, и он вышел в тамбур.
Здесь воздух был свежее. Он закурил, рассеянно глядя на толпу, которая сейчас была плотнее, чем в начале вечера. «Островский! С кем у него тут встреча?»
На афише, на красном и белом фоне, значилось:
С неприязнью прочитав имена никому не известных художников, Виктор, заранее смиряясь с неизбежным, переступил порог кафе «Вольпини». В центре яркой полосы света золотоволосая русская княгиня дирижировала группой молодых скрипачек, одетых по московской моде. Он прошел мимо буфетов и бочек с пивом и буквально уперся в стойку, из-под которой ему навстречу выплыл впечатляющий бюст кассирши. Гарсон-подавальщик с разбега налетел на другого гарсона, тащившего поднос с грязной посудой, тарелки и приборы с грохотом полетели на пол. Женщина с бюстом перевесилась через кассу-прилавок,
— Вы ничего не поняли! Частная инициатива пытается реализовать то, на что безразмерная административная глупость никогда в жизни не решится!
— Но все-таки это Дворец изящных искусств…
— Нечего мне тыкать Дворцом изящных искусств!
— Музей ужасов! — провизжал маленький господинчик с толстыми губами, моноклем в глазу и в котелке. — Они нашли способ унизить Сезанна, закинув его «Дом повешенного» на самый верх, под потолок, где его никто не разглядит. Зато на официальное искусство народ валом валит. Ах, «Въезд Жанны д’Арк в Орлеан», ах, «Смерть Иоанна Грозного»! Господа, ведь это то же самое, что охота на мамонтов, которую нарисовал Кормон.
— Золотые слова, дорогой Анри! Подумать только, что конкурировать с той выставкой мы смогли лишь благодаря хозяину кафе!
«За какую провинность я сюда попал?» — думал Виктор. У него было чувство, что он внезапно очутился в сцене из водевиля и теперь пытается понять, кому какая роль здесь уготована.
Сотня картин в простых деревянных рамах была развешана на стенах, обитых гранатовыми обоями. Некоторые напоминали витражи, яркость их палитры складывалась в необычную гармонию, в жесткости линий не наблюдалось даже попытки придать пейзажу или модели подобие объективной реальности.
«Что он хотел этим сказать?» — недоумевал Виктор, остановившись перед картиной «Ундина», подписанной именем Гоген. Обнаженная женщина с распущенными красными волосами отдавалась ласке морских волн. Эти странные цвета, эта простота выразительных средств вызывали чувственное удовольствие. Старик с улицы Клозель был прав, в этом было что-то физиологическое. Виктор перевел взгляд на пол, под ноги, а потом снова поднял голову и взглянул на картину, и вновь его охватило волнение.
— Кажется, Гоген уехал переживать свою горечь в Бретань.
— Там у него новое увлечение, Арморика, а что, созвучно Мартинике, где он нарисовал «Плоды манго», видишь, вон там, слева!
«Только бы они замолчали! Только бы они наконец замолчали!»
Виктор тихонько отступил подальше, чтобы не слышать комментариев.
— А это что такое? Живопись нефтью. Почему не древесным углем? И кто он такой, этот Немо?
Виктор отошел еще дальше на середину зала, чтобы унять раздражение.
— Вы!
Повиснув на руке бородатого художника, Таша удивленно смотрела на него.
— Морис, представляю тебе мсье Легри, книгопродавца и фотографа-любителя. Мсье Легри, это Морис Ломье, живописец и гравер.
Виктор скрепя сердце пожал протянутую руку. Его охватила внезапная ненависть к Ломье. Таша была с ним на «ты», называла его «Морис»!
В тот же миг Таша заметила Данило Дуковича, пробегавшего между столиков.
— Знакомьтесь, я сейчас вернусь, — сказала она, упорхнув.
Ломье скорчил презрительную мину.
— Книгопродавец-фотограф, о! Такие люди как вы, мсье, на дороге не валяются!