Убийство на Эйфелевой башне
Шрифт:
— Пьянчужка, пьянчужка! Мы тебя видим, ты весь в крови, вот пойдем и скажем мамаше Фрошон, что ты слопал ее кота!
Заорав страшным голосом и распугав шалунов, Виктор кубарем скатился на ворох ящиков и дальше рванул вслепую. Узенький проходик с такой низкой крышей, что пришлось нагнуть голову, за ним еще двор и улица. Он бежал, едва не сбив с ног нищего, рывшегося в мусорном отстойнике, а вслед ему несся собачий лай. Переулок вилял меж горбатых лачуг. С лихорадочно стучавшим сердцем Виктор вбежал в какую-то дверь, потуже обмотал обрывком шторы пораненную руку. Осторожно подвигал рукой — перелома не было. Виктор отряхнул редингот,
Прогремел гром. Когда он свернул на улицу Сен-Пер, на мостовую упали первые теплые капли. Виктор прислонился к стене, запрокинув голову и подставив лицо под дождевые струи. Торговка зеленью пробежала мимо, она торопилась укрыться под навесом книжного магазина, волоча за собой тележку. Виктор заметил Жозефа, высматривавшего кого-то, прилипнув носом к стеклу витрины, подождал, пока тот вернется за прилавок, и только тогда перешел дорогу и вошел. Уже поднявшись по лестнице, ощупал карманы: ключей не было. Выронил их пока бежал или оставил у Капюса? На связке была табличка с его фамилией.
Пришлось пройти через магазин. Жозеф смахивал пыль с книжных переплетов. На звяканье колокольчика он с дежурной улыбкой обернулся, но увидев, кто это, воскликнул:
— Ого, хозяин, что с вами случилось?! Попали под омнибус? У вас вся рука в крови.
— Ничего, царапина.
— Вы бледны как смерть, вам надо отдохнуть. Хотите, помогу подняться? В такую погоду клиентов как корова языком слизнула!
Слишком измученный, чтобы протестовать, Виктор позволил проводить себя наверх. Жозеф уложил его на кровать, снял с него ботинки.
— Поспите как следует, хозяин, это вам будет на пользу. А хотите, я вызову доктора Рейно?
— Нет, ради Бога, не надо! Идите же, присмотрите за магазином.
— Да-да, но ведь надо все-таки осмотреть рану и обработать, вдруг инфекцию занесли. Кстати, новость последнюю знаете? Третий труп на выставке. Все снова повторилось, и газета…
— Знаю я, Жозеф, вы мне уже говорили!
— Ну, оставляю вас… Угораздило же… а я тут торгую один-одинешенек… — ворчал парень.
Дверь за ним закрылась. Виктор откинулся на подушки. Из высокого окна в комнату лился свинцовый свет, дождь барабанил в стекло. Едва он смежил веки, как тут же разлепил их, отгоняя страшное зрелище — старика с перерезанным горлом. А крови, крови сколько! От страха у него подвело живот, а к горлу подступила рвота, и он едва успел добежать до туалета. Небо исполосовали молнии, он машинально посчитал: одна… вторая… третья… Стены словно сотряс взрыв, за ним другой, в два раза сильнее. Измученный приступом рвоты, он вошел к Кэндзи, чтобы принять холодную ванну, и присел на краю, глядя, как прибывает вода.
Он легко отделался. Никто его не видел, кроме мальчишек. Никто, если только не успел рассмотреть убийца. Но кому перешел дорогу старина Капюс?
Виктор зажег газовый фонарик, разделся. На столике над умывальником красовались два фото в рамке. На одном — мальчик с молодой дамой:
«Не будь там кота, я, наверное, был бы уже мертв… Мои ключи!»
Он не мог оторвать взгляд от своей фотографии с матерью. Чуть подвинув поближе рамку, взглянул на полного достоинства Кэндзи Мори.
Впервые он задал себе вопрос, что так привязывало Кэндзи к Дафнэ, чтобы заставить поставить крест на своей личной жизни. После смерти Легри-отца японец как-то естественно стал главой семьи. Им двигал материальный интерес? При этой мысли Виктор почувствовал стыд и отвращение к себе. Подозревать в чем-то дурном человека, воспитавшего его, бодрствовавшего сутками у его постели во время ужасной эпидемии дифтерии 1869 года… Невозможно.
Он отодрал грязный лоскут, которым была завязана рана на руке. Нет, это точно не Кэндзи, ведь тот не выносит вида крови. Эта фобия у него с самого детства, со времени военной диктатуры Токугавы, когда часть его семьи, перешедшая в христианство, была перебита. Сам Кэндзи уцелел буквально чудом.
От холодной воды дыхание перехватило, Виктору почему-то вспомнилась рука Капюса, холодная, как мрамор, он коснулся ее, когда приподнял покрывало, наброшенное на труп. Холодная… холодная… Он напряженно думал. Через какое время после смерти тело так остывает, если принять в расчет нынешнюю температуру воздуха? Через восемь, десять часов?
Его вновь бил озноб. Виктор выбрался из ванной и завернулся в чистую простыню. Странно. Все очень странно. «Я пришел на улицу Паршеминери около полудня. Если мой расчет верен, Капюсу перерезали горло, когда он спал, то есть около трех утра».
Пока он обсыхал, на глаза ему попался столик с фотографиями, в резком свете газового фонаря он казался совсем белым, и по странной ассоциации его блестящая поверхность напомнила Виктору столик в бистро. Он вспомнил залитую солнечным светом террасу «Жана Нико». «Я что-то сболтнул о смерти Меренги… Надо припомнить. Я сказал, что приятель старьевщика, присутствовавший при драме, поклялся, будто это спланированное отравление, а никакая не пчела. Я не должен был говорить об этом… Таша! Нет! Этого не может быть, ведь мы провели вместе ночь!»
Он поднял голову. Бесстрастный взгляд Кэндзи с фотографии, казалось, читал его мысли. «Сообщник! Под предлогом плохого самочувствия она все рассказала сообщнику!»
Он сморщился как от боли. Нет, кое-что все же оставалось неясным. Убийца не мог предвидеть его прихода. Тогда зачем он еще восемь часов оставался на месте преступления, после того как его совершил?
Письмо! Письмо Капюса. В газете кто-то о нем узнал до того, как его забрал курьер. Таша. «Мир принадлежит тем, кто рано встает». Мерзавка! «Убийца вернулся туда и ждал меня». Он бросился обратно к себе.
Гроза стихала, теперь золотые вспышки были видны из-за облаков. Он вытащил из портмоне конверт.
Мсье Виктору Легри
Журналисту «Пасс-парту»
Улица Круа-де-Пти-Шам
Ни марки, ни печати. Письмо принесли прямо в газету. Он повалился на кровать, конверт хрустнул в сжатых пальцах. Усталость и волнение взяли свое, и он провалился в сон.
…Виктор радостно парил над длинным стальным змеем. Понемногу снижаясь, приземлился на его коготь, на котором пели вставшие в круг мальчишки: