Убийство по-бердянски

В конце декабря 1970-го ехал в командировку в Киев. Когда поезд, на ночь глядя, неспешно отвалил от перрона запорожского вокзала и улеглась неизбежная суета прoводов, в купе нас оказалось трое — грустная зарёванная девчушка лет семнадцати, молодой военный летчик и я, профессиональный толкач, человек цыганского образа жизни, вечный командированный.

Покуда проводница не собрала билеты и не принесла

— А газетки вы не разносите? — спросил у проводницы летчик.

— Нет, молодой человек, сегодня у нас не получилось с газетами, машина опоздала.

Девушка, по–воробьиному незаметная, сотканная природой из серых, заурядно–нейтральных тонов, улыбнулась мне уголками рта. Она, как и я, поняла, что летун хочет для начала подать себя с парадной, высокоидейной стороны.

— Ерунда всё это, — не утерпел я, — газеточки, журнальчики…

Однако я тоже не был поддержан — девчушка подозрительно

осмотрела меня, как онколог родимое пятно.

Я поспешил поправиться:

— Собственно, чем занимаются в поездах? Или читают, или водку пьют, или в карты играют. Все же я предпочитаю чаевничать.

По быстрому взгляду заплаканных глаз я понял, что вышел вперед очков на сто.

Кстати, позади уже раздавался боевой извозчичьий глас проводницы, предлагавшей чай. Все знают, что такое поездной чай, о котором, я верю, великие поэты ещё напишут поэмы.

После первых же глотков выяснилось, что летчика зовут Федя, окончил он кировоградскую школу высшей летной подготовки и после короткого отпуска спешит в Кировоград получить диплом, чтобы решить вопрос о поступлении в Ленинградское высшее авиаучилище.

Люда едет куда–то под Киев к родне на несколько дней, взяла отгулы и за свой счет. Я, разумеется, не скрывал, что еду в командировку.

— Ещё в поездах травят анекдоты, — изрёк Федя, явно пытаясь взять инициативу в свои руки.

— Давай, поливай! — снисходительно согласился я, а Люда на всякий случай зарделась.

Федя тут же выдал пару тупых солдатских баек, причем, рассказывая, он подбирал удобочитаемые выражения, что совсем убило художественную суть этих перлов устного народного творчества.

Я мог бы, понятно, контратаковать и грохнуть полудюжиной чапаевских, но воздержался ввиду их явной непристойности.

Возникла пауза. Люда отодвинула так и не пригубленный стакан с душистым чаем и, отвернувшись, вдруг горько заплакала.

Нам стало жаль девчёнку и мы стали утешать её. Она благодарно, однако молча, повернула лицо к нам, вытирая слезы застиранным, серым, как прошлогодняя солома, эмпээсовским полотенцем.

— А ещё в поездах рассказывают страшные истории… — полупредложил я.

— Годится! — отозвался Федя, — Выруливай на старт!

Люда уже с некоторым интересом поглядела на мою бородку и, шмыгнув носом, приготовилась слушать. Я не дал себя уговаривать.

— Случилось это, дети мои, лет десять тому назад, когда я был еще заядлый холостяк и трезвенник.

При этих словах Люда слабо улыбнулась. Я понял, что моя манера рассказывать ей по душе и вдохновился.

— Дело было летом. Познакомился я как–то на запорожском пляже с одной чудной девочкой, назовем ее Инесса. И поскольку через пару дней определенно почувствовал, что должен сделать для неё нечто запоминающееся, то предложил ей смотаться на недельку–другую в Бердянск, к морю.

Девчонка она оказалась рисковая и с энтузиазмом согласилась.

Как мы уже с ней на своих работах вырвали по десять дней отгулов, я не помню, вроде бы как за свой счет отпуска получились или забюллетенили — убей бог, не помню, да и какое это имеет значение по сравнению с тем фактом, что нам предстояло провести десять сумасшедших дней и ночей у Азовского моря в разгар июля.

Люда мечтательно смотрела куда–то в ночное окно, явно представляя себя рассекающей теплый полуденный прибой, наркотический запах водорослей, синее небо и дымок итальянского сухогруза на горизонте.

Федя положил ногу на ногу и тоже погрузился в кайф.

— Так вот, ребяточки–козляточки, — продолжал я, — в самом Бердянске мы с Инессой появлялись лишь днем и то всего в двух местах — на базаре, где покупали низку сушёных бычков, и на городском пляже, валяясь на нём до захода солнца. Затем мы садились в автобус, прихватив в гастрономе бутылку вина и что–нибудь на ужин, и шуровали на Курорт, местность за Бердянском, где действительно располагается всамделишный дом отдыха, а топкие берега лимана источают загадочный аптечный аромат. Так, вероятно, пахнут эликсир жизни, устье Амазонки и еще, может быть, так пах ихтиозавр, неторопливо переходя из какой–нибудь кайнозойской эры в мезозойскую.

Выкидываясь из пыльного «ЛАЗа», мы старались не позабыть пакеты и бутылки. В крайней хате небольшого поселка мы забирали у старушки бабы Ксюши наши рюкзаки и палатку, оставленные утром на сохранение, и топали подале от моря в лесополосу, уходившую в совхозную даль перпендикулярно берегу. Влево от лесополосы простиралось вспаханное поле, или пар, по–крестьянски выражаясь. А вправо, до самого Ростова, а может быть, и до Тбилиси ядохимикатно зеленели виноградники совхоза «Жовтнэва хвыля».

Одним словом, пройдя метров двести по тропинке, петлявшей посреди редковатой лесополосы, мы неизбежно выходили к знакомой обжитой полянке, ставили палатку, жгли костёрчик в ямке, для маскировки. Обычно пили чай, а в хорошие дни перед чаем партачили в обгоревшей кастрюле кулеш из какой–нибудь крупы с салом и мелко посеченной полукопченой колбасой. Колбаса всю дорогу попадалась «Одесская», бывшая «Еврейская».

Выпивали вино, обжигаясь, глотали суп, а уже после, насытившись, спокойно чаевали под трели неисчислимого племени кузнечиков. Довольные первобытной жизнью, залезали в палатку, бросив прощальный взгляд на спелые, но недосягаемые гроздья звёзд на ещё горячем от дневной жарищи небе. На убогой, но такой пахучей травяной постели долго не могли уснуть, ворочаясь, не находя места для воспаленных, опадающих лохмотьями солнечных ожогов, спин.

При этом Люда опустила глазки, как будто у неё тоже спина настолько обгорела, что полезла лохмотьями. А Федя был весь внимание.