Убийство Президента Кеннеди

Манчестер Уильям

— Я думаю, у нас достаточно оснований признать его виновным.

Далее он сообщил, что сыщики Карри разыскали «около пятнадцати свидетелей», что других подозреваемых в преступлении нет, что обвиняемый психически вменяем и ему уже предъявлено официальное обвинение. Его спросили, есть ли у арестованного адвокат, на что прокурор далласского округа ответил:

— Я не знаю, есть ли у него адвокат или нет.

Уэйд поставил присутствующих в известность о том, что обвиняемый будет переведен в окружную тюрьму, и обещал зрителям впредь информировать о всех деталях. Затем он — не без задней мысли — упомянул о том, что Освальд проживал в Далласе «лишь в течение двух месяцев».

— Молодчина, Генри, — крикнули ему из толпы. — Удачный ход!

Однако «ход» отнюдь нельзя

было назвать удачным. Для прокурора это был скорее грубый промах. Информация Уэйда была неточной и вводящей в заблуждение. Например, Освальд провел детство в Далласе, и, если считать, что это имеет значение, он, вернувшись из Советского Союза с Мариной, прилетел именно на аэродром Лав Филд. Более того, факт обнародования прокурором Уэйдом конкретных улик и высказанная его устами до суда презумпция виновности Освальда были вопиющим нарушением основных принципов правосудия. Выступая перед целой батареей микрофонов, Уэйд говорил все это, обращаясь к многомиллионной аудитории. А ведь именно из среды его слушателей должны были быть избраны присяжные заседатели, если бы только из-за очередного промаха полиции не свершилось еще одно убийство, сделавшее ненужным суд над Ли Освальдом. Даже 22 ноября все это представлялось просто невероятным. Еще менее вероятным выглядит это сейчас.

Окружной прокурор обратил внимание на идиотскую физиономию мнимого израильского переводчика. Она показалась ему знакомой. Он припомнил, что видел его дня три тому назад на процессе по делу о преступлении против нравственности. После того как прожектора для съемки потухли и арестованного увели в камеру на пятом этаже, самозванец подбежал к возвышению и крикнул:

— Эй, Генри?

Они пожали друг другу руки, и неизвестный спросил прокурора:

— Вы не узнаете меня? Меня зовут Джек Руби. Я владелец клуба «Вегас».

Вероятно из простого любопытства, Уэйд спросил его:

— А что вы тут делаете?

Сделав широкий жест рукой, Руби величественно заявил:

— Я знаю всех этих парней.

Под парнями он имел в виду полицейских Далласа. На этот раз Руби не валял дурака. Он действительно знал их.

В следующий понедельник жителям Европы предстояло ломать себе голову над тем, как Руби удалось так легко и беспрепятственно бродить по всему полицейскому управлению. В равной мере были поражены этим обстоятельством и люди, близкие к Кеннеди. Им был неведом этот мир полусвета, затхлый мир преступников и содержателей притонов, сомнительных личностей с оплывшими лицами, ярко крашенных блондинок, чьи тонкие, до предела выщипанные и изогнутые дугой брови придавали их вяло поблескивающим взглядам застывшее выражение удивления. Этот мир убогих, нечистой репутации отелей, пропитанных отвратительными запахами, с нераскрытой Библией на ночных столиках у кроватей со сбившимися простынями, где полиция попустительствует мелким преступникам, а нарушители закона и его блюстители, как и все те, кто постоянно балансирует на грани законности, не только охотно общаются, но и заключают между собой браки. Таким образом, нет ничего загадочного в связях Джека Руби с далласскими полицейскими. К сожалению, личности такого рода являются завсегдатаями в полицейских участках Америки. Каждый репортер полицейской хроники знает по крайней мере одного такого Руби. Он пресмыкается перед полицейскими и детективами. Даже когда он время от времени оказывается за решеткой, это не умаляет его преклонения перед полицейскими чинами. Зачастую он гордится своей прежней судимостью, усматривая в ней доказательство своего мужества. Как правило, это типы, склонные к полноте, среднего возраста, с мешками под глазами. Они пристрастны к пиджакам с широченными лацканами, галстукам невероятной расцветки. Толстые пальцы их рук обильно украшены экстравагантными перстнями с искусственными камнями. Такого человека легко отличить по исходящему от него специфическому благовонию жидкой косметики, по манере похлопывать полицейских по плечу, навязывать им подарки и даже по привычке на глазах у них непрестанно расчесывать волосы, размахивая руками, точно гребец веслами.

В ту пятницу Руби, отбросив вымышленный

предлог, будто он пришел в полицейское управление, чтобы присутствовать на пресс-конференции, принялся раздавать полицейским бесплатные пропуска на представления с обнаженными женщинами в двух ночных клубах, являвшихся его собственностью. Полицейские без лишних слов рассовывали пропуска по карманам. Они не видели в этом ничего предосудительного. Подобно окружному прокурору, они знали Джека и в свободное от дежурства время, переодевшись и штатское, частенько заходили в «Вегас» и «Карусель». Здесь они занимали специально зарезервированные для них места, наслаждались даровой выпивкой — обычно смесью виски с содовой водой, традиционным напитком этого своеобразного мира, — и хриплыми голосами подзадоривали размалеванных женщин на сцене сбрасывать с себя интимные предметы туалета из черной вуали.

Один тридцатилетний детектив — Август Эберхардт — знал Руби в течение пяти лет. Он познакомился с хозяином притонов, работая в отделе но борьбе с проституцией и наркотиками. Хотя в его служебные обязанности входило наблюдение за тем, что делается в «Вегасе» и «Карусели», и он даже задержал как-то одну из проституток Руби по обвинению в наркомании, это не мешало ему быть постоянным завсегдатаем этих мест. Мало того, он наведывался в оба притона вместе со своей супругой. Правда, г-жа Эберхардт предпочитала программу «Вегаса». О достоинствах каждого из двух заведений велись горячие споры на Харвуд-стрит. У обоих заведений были, разумеется, свои почитатели, равно как у каждой из поступавших там девиц — свои поклонники, бурно аплодировавшие их номерам. Однако все были единодушны в одном: у Джека всегда можно повеселиться как следует.

Эберхардт заприметил Руби на пресс-конференции. Они немножко посудачили. Руби осведомился о здоровье госпожи Эберхардт. Затем он снова пустил в ход свою басню о том, что он пришел в качестве переводчика. Полицейский был старым другом Руби и знал, что он говорит по-еврейски, по был невысокого мнения о его лингвистических способностях. Руби объяснил, что принес с собой кофе и бутерброды, чтобы угостить репортеров. После этого, по словам Эберхардта, он «поговорил немного об убийстве». Руби сказал:

— Слушай, я не могу понять, как подобное ничтожество, сущий ноль, мог убить такого человека, как президент Кеннеди. — Он с грустью в голосе заметил, что смерть президента — весьма прискорбное происшествие для Далласа. После этого, по словам детектива, он ушел. Впоследствии Эберхардт говорил, что он не заметил, куда пошел Руби. Другие полицейские тоже но обратили внимания на его уход. Они были уверены, что Джек Руби вернется, и они не ошиблись.

Часть вторая

ПРОЩАНИЯ

Глава шестая

ОБРАТНЫЙ КУРС НА ЭНДРЮС

Подгоняемый попутным ветром, президентский самолет «Ангел» несся на восток почти со скоростью звука. Оставив позади аэродром, Джим Суиндал взглянул вниз на желто-зеленую равнину, пересеченную дорогами и живыми изгородями. Впереди виднелось темно-голубое пятно воды, а еще дальше — гряды гор. Пилот сообщил по радио на военно-воздушную базу Эндрюс примерное время своего прибытия — 23.05 «3». «Зулу тайм» — на жаргоне военных летчиков означало время по Гринвичу. Они должны были приземлиться в Эндрюсе в 18.05 по местному времени.

Пассажиров в кабине секретариата обуревали смешанные чувства — от состояния кататонии до безутешного горя и мрачной отчужденности.

Первая группа из свиты президента, перенесшая трагедию в Парклендском госпитале, размышляла теперь о будущем. Она должна была встретить завтрашний день во всеоружии. Это был ее долг. Вторая группа еще жила в прошлом и мысленно возвращалась к событиям минувшего дня. Позже пассажиры каждый по-своему вспоминали об этом полете. Занавески на окнах были задернуты, и никто не заметил, как наступили сумерки. Было такое ощущение, словно все они жили вне времени и пространства. Каждый был предоставлен самому себе, наедине со своими горестными думами и в одиночестве создавал собственную цепь событий и собственное представление о времени.