Убийство в спальном вагоне
Шрифт:
– В "Центральный", на бокс!
Он задыхался. Было девять часов вечера. Матч, вероятно, начался. Первый бой, пожалуй, уже пропустил. Он пристрастился к боксу на субботних встречах любителей, по три раунда. В пятьдесят седьмом году... Февральским вечером. Боксировали двое в весе петуха - по 53 кило каждый, оба небольшого роста, с лицами зверюшек.
Тогда Кабур пошел в "Центральный", чтобы доставить удовольствие бывшему однокашнику, который приезжал на неделю в Париж и снова уезжал в департамент Жиронды, где Кабур и сам когда-то родился. В тот вечер они наблюдали, как два маленьких боксера мрачно колошматят друг друга. М не только это. Когда один из них, поднявшийся на ринг с простым полотенцем на плече, упал под ударами противника
Рене Кабур тоже вскочил, он орал вместе со всеми, пытаясь разглядеть конвульсии упавшего боксера, услышать пыхтение победителя. И только потом, почувствовав от хлопков боль в руках и придя в себя, снова стал человеком из толпы.
В следующий раз он пошел в "Центральный" уже один, а потом еще и еще. Познакомился с завсегдатаями, в перерыве в соседнем бистро нередко обменивался с ними прогнозами, испытывая радость от пребывания тут, думал о том, что после пустой недели вновь наступит субботний вечер.
Выйдя из такси у "Центрального", Кабур решил, что приехал последним. Но нет. Позади остановилось еще одно такси, и из него вышла брюнетка, напомнившая ему женщину из купе.
Он уступил ей очередь у кассы. Она была молода, но уже потрепана жизнью. Одета в короткое черное пальто. Сумочку держала, прижав к груди, словно боясь потерять. Он увидел ее красные, словно от стирки, руки. Похоже, жена боксера, который выступает сегодня. После матча будет ждать его в раздевалке, мечтая о большом гонораре, хорошей квартире, звании чемпиона, внезапной удаче.
Кабур просмотрел три любительских боя, не испытывая ни малейшего удовольствия. Он думал о своих вечерах в Марселе, о небольшом отеле на авеню Репюблик. Комната была дешевенькая, потому что приходилось считать деньги, но постель пахла лавандой. И еще вспомнилась пара, занимавшая соседний номер, их препирательства и то, что за ними следовало. Однажды он только вернулся домой, набитый бумагами портфель еще был в его руках, да так и остался сидеть на постели в пальто, затаив дыхание и прислушиваясь к долгим жалобным стонам женщины совсем рядом за стеной. Можно было даже различить отдельные слова, за которыми следовали короткие, острые, звериные вскрики.
Он долго сидел так, может, два, а может, и три часа, слыша, как они смеются, догадываясь, что они лежат обнаженные на смятых простынях. И узнал о ней такое, что предназначалось только для ее любовника. Что она не сняла жемчужное ожерелье, купленное в Париже. Что у нее густые длинные волосы. Они смеялись. Они ласкались. Затем снова наступила тишина, раздавался ее смешок и возобновлялись стоны, шепот. Остальное рисовало его воспаленное воображение.
Кабур так и не увидел эту женщину. Он вышел из отеля и отправился бродить по пустынным улицам. А когда вернулся, их больше не было слышно. Они ушли...
Вокруг него болельщики медленно поднимались со своих мест. Объявили перерыв. Он не смел взглянуть на соседей. Спустился в туалет, смочил разгоряченное лицо холодной водой и подумал, что напрасно вышел из дома. Его явно лихорадило. Видимо, он заболевает.
Завтра он пойдет к инспектору в кабинет № 303 на третьем этаже и просто расскажет, что случилось. Расскажет, что одинок, некрасив, что всегда был таким, что в Марселе одна женщина назвала его ублюдком. Просто так. Потому что обожала делать вещи, которые, как ему казалось, бог знает отчего следует делать только из чувства долга или ради денег. Затем он долго ходил по марсельским улицам и даже плакал, захлебываясь от слез, сидя где-то на скамейке ночью. Он признается, что никогда не понимал смысла того, что так нравилось делать другим, чему они научились где-то, почем ему знать, где. Скажет, как сел в поезд, как все ему казалось внове и "особенным", а некая брюнетка продемонстрировала свои колени, снимая с полки чемодан, где лежало лекарство - флакончик аспирина, которым она, кстати, потом так и не воспользовалась. А он, идиот, вообразил, что аспирин был предлогом, поводом начать разговор. Что она была красива, красивее любой женщины, которую он когда-либо раньше видел. И стояла так близко, что был ощутим запах ее духов и виден замочек от модных бус. Что эти бусы напомнили ему нечто другое, чего он никогда не видел. И что в тот момент, когда она, смеясь, высунулась в окно поезда, говоря что-то, он и повел себя как человек, не знающий правил игры, как настоящий ублюдок.
Рене Кабур не слышал, как сзади него открылась дверь туалета. И в тот самый момент, когда он, стоя в расстегнутом пальто, склонился над потрескавшимся грязным умывальником, поливая из крана лицо и волосы холодной водой, на его голову, чуть пониже затылка обрушился страшной силы удар. Выстрела он не услышал, не заметил и пламени, даже не увидел кого-либо в пустом туалете. Прошло уже четверть часа, как кончился перерыв.
Сначала Кабура качнуло к зеркалу, висевшему над умывальником, и он не понял, отчего лицо его вдруг приблизилось к нему. Еще не испытывая боли, он продолжал думать, что расскажет завтра. Затем пошатнулся, и галстук попал под струю воды. Да, он все скажет им. Как она наклонилась, после чего он и сделал это. Нет, не облапил, ничего такого, что, вероятно, следовало бы проделать. И пока голова его медленно погружалась в раковину, а сам он уже почти опустился на колени, его охватило чувство восхитительной надежды. Да, он положил ей руку на плечо, на ее плечо. Ему показалось, что это единственная во всем мире женщина, способная его понять. Однако та резко развернулась, как боксер, увидевший открывшегося противника, быть может, чтобы посмеяться над ним. Но по лицу его поняла, что все куда серьезнее, и прочла в его глазах, вероятно, нечто такое, отчего взвилась и закричала.
Кабур медленно осел на пол. Лицо его было мокрым, глаза закрыты. Еще повторяя про себя - да, моя рука была на ее плече, он снова подумал: что же такое прочла она в моих глазах, отчего ей стало так нестерпимо страшно? Но еще раньше, чем все понял, его мертвое тело распростерлось на плитках туалета.
СПАЛЬНОЕ МЕСТО № 224
Жоржетта Тома улыбалась на фотографии лучезарной улыбкой. В тот день на ней был пиджак или пальто с белым меховым воротником. Волосы, обрамлявшие ясноглазое лицо, казались еще красивее и темнее. Наверное, она любила свои волосы и проводила немало времени, расчесывая их и по-разному укладывая. Она любила все, что подчеркивало красоту ее волос, и поэтому, видимо, в ее гардеробе было столько белых вещей.
Стоя в нижнем белье и пижамных брюках, Антуан-Пьер-Эмиль Грацциано, или попросту Грацци, подумал, что патрон, наверное, прав, утверждая, что такая красивая девушка могла стать жертвой преступления по страсти и что, кто знает, может быть, виновник убийства уже хнычет где-нибудь в районном комиссариате полиции.
Он положил фотографию в свой бумажник из красной кожи, купленный три года назад, и с минуту сидел, подперев голову, за столом на кухне перед окном. Прежде чем поставить кофейник на газовую плиту, находившуюся на расстоянии вытянутой руки, он раздвинул цветные занавески, и в комнату проник свет воскресного дня, похожего на любой другой день недели. Грацци увидел сероватое небо, которое явно не ведало его забот.
На редкой траве улицы, там, где было так называемое "зеленое пространство", у самого дома ночь оставила первый в этом году иней. Грацци, собиравшийся отвести днем сына в зоопарк в Венсенне, не очень сожалел, что не сможет этого сделать. Он постарается приехать к обеду домой, взяв для этого машину Уголовного розыска, и поиграет с Дино, пока тот не отправится спать после обеда.
Засвистел итальянский кофейник. Он протянул руку и погасил газ. Не вставая, наполнил одну из двух чашек, стоявших перед ним, ощутив теплоту поднимавшегося вверх пара.