Убийство в стиле
Шрифт:
И не просто из-за гнетущего ощущения, возникавшего у него, как бы хорошо они, казалось, ни были расположены к нему, что в сравнении с их методами его поколение почти комически устарело и что, не только не продвинув науку криминологии вперед, как он втайне гордился, на самом деле он и его ровесники отбросили ее назад на парочку десятилетий. Главным было то, что все они, видимо, были заняты увлекательнейшими делами, о которых достаточно было просто услышать, чтобы буквально начать сглатывать слюнки.
Он ощущал себя старым, ненужным, задвинутым в пыльный угол. Если он высказывал предположение, как, возможно, следует поступить на таком-то этапе текущего расследования, они достаточно любезно давали ему выговориться, а затем попросту продолжали рассказ с того места, на котором остановились,
А, да, с его поры все сильно изменилось… Но, хотя было бы неправдой сказать, что он полностью освоился со своим образом жизни, во всяком случае, если можно так выразиться, он освоился с тем, что не освоился с ним. То есть до той минуты, когда от нечего делать он не забрел в чайную комнату отеля «Ритц» и не услышал незабываемый и — как он тут же понял — не совсем забытый голос Эвадны Маунт, его старой спарринг-партнерши. Как этот самый голос десять лет назад заставлял его скрежетать вставными зубами! И как вчера (отрицать он не мог), как вчера этот голос практически омолодил его! Вместе с последовавшим. После чая в «Ритце» — посещение прославленного вест-эндского театра, изумительно смешной розыгрыш, жертвой которого он стал с не меньшей охотой, чем все остальные зрители, ужин в «Плюще» с Эвадной и Корой Резерфорд, а в заключение шок, но в равной степени (признавайся Трабшо!) тайное смакование известия, услышанного до того, как оно попало в газетные шапки, о смерти знаменитого кинорежиссера, чья фамилия еще накануне ничего ему не говорила. И все это, количеством превосходящее общее число примечательных случаев, выпадавших ему за последние десять лет, уместилось в какие-то шестнадцать часов!
Он сидел за своим овальным кухонным столом, посасывая незакуренную трубку. Собственно, он никогда не предвкушал свою отставку, но должен был подчиниться тому, что в конце-то концов было беспощадным требованием беспощадного мира. Трудишься лет сорок, отдавая все свои силы (правда, труд в его случае безгранично любимый), а затем уходишь на покой. Или, опять-таки, как в его случае, тебя отправляют на покой.
Вдобавок, его прежняя удачливость почти тут же себя исчерпала. Его жена, коротать с которой он предвкушал свою отставку, скончалась всего через несколько месяцев после его отлучения от Ярда. Его верный старый лабрадор Тобермори был застрелен на вересковой пустоши вблизи ффолкс-Мэнора. Одно-единственное волнующее событие за все последующие годы — вот эта встреча с Эвадной Маунт. Будут ли, тоскливо подумал он, какие-нибудь другие?
Естественно, ему никогда бы и в голову не пришло позвонить ей, даже знай он ее телефонный номер. И тут — внезапное воспоминание. Что она сказала? Что ее всегда можно найти в «Ритце» за чаем. Так что, если он, Трабшо, «случайно» зайдет в отель около пяти часов в один прекрасный день, и «случайно» наткнется на нее? О, не сегодня и не завтра, и даже не послезавтра. В конце недели, может быть? Или в начале следующей?
Он скорбно покачал головой. Нет, так не годится.
Беспокоило его не то, что Эвадна Маунт «истолкует это неверно» — учитывая возраст их обоих, внешность и склонности, подобное исключалось — но что, если она истолкует это верно? Что, если она сразу поймет, что он стал одиноким стариком, чья потребность в чьем-то обществе невообразимо велика, и он тешит себя надеждой, что она примет безнадежно хромой предлог, будто он вновь заглянул в шикарнейший отель в Лондоне без всякой задней мысли?
Нет, забудь! Романистка вновь вышла из его жизни столь же быстро и мимолетно, как он сам вновь вошел в ее жизнь.
Охо-хо! Почему бы не провести часок-другой в огороде?
Глава пятая
Пять ничем не примечательных недель спустя, днем, в майское воскресенье Трабшо готовился вымыть свою машину, как всегда по
Эти пять недель он провел примерно так же, как предыдущие пять лет. Он прочитывал свой «Ежедневный часовой», шебаршился в своем огороде, выпивал свою пинту в местной пивной перед тем, как вернуться домой к своему одинокому ужину, и каждый вечер по пути в пивную и назад, равно в дождь и в вёдро, он прогуливал свою воображаемую собаку.
Однако следует понять, что собака была воображаемой не потому, что бывший детектив впал в состояние второго детства и начал вновь, как в реальном детстве, общаться с другом, который обитал исключительно в его голове. Но потому лишь, что он не нашел в себе сил, когда его слепой лабрадор Тобермори был застрелен на дартмутской пустоши, найти ему замену.
Тобермори был его предлогом — его алиби, как он предпочитал это называть — для моциона, который он совершал буквально каждый вечер, и он не счел гибель пса достаточной причиной, чтобы отказаться от этой прогулки. Кончина жены, с которой он делил всю свою взрослую жизнь, уже приучила его к слегка свербящей зубной боли одиночества, никогда не достигающей порога выносимости, но никогда и не утихающей. Он, как ни был привязан к Тобермори, не был готов дважды стать горюющим вдовцом. Он начал совершать свои прогулки до того, как обзавелся Тобермори, и не собирался отказываться от них теперь. Сентиментальность собаковладельца давала о себе знать лишь в одном: как и до убийства лабрадора, он рассеянно забирал его поводок со столика в прихожей и на ходу помахивал им, будто мягкой резиновой тростью. Но даже и эту манеру нельзя было целиком свести к сентиментальности. Он вот так помахивал поводком Тобермори уже в течение стольких лет, что — собака там или не собака — без поводка он просто чувствовал бы себя неловко.
В течение нескольких дней, перешедших в пять недель, он прочесывал свою газету в надежде получить дальнейшую информацию о пожаре на вилле Аластера Фарджиона. Раза два он даже покупал соперничающие газетенки, поскольку его интерес к этому делу, разумеется, еще более возрос, так как следствие вел его былой протеже Том Колверт.
Однако трагическая преждевременная смерть Фарджиона вызвала заметно меньше откликов, чем он ожидал после восторженных излияний Коры Резерфорд. Кинорежиссеры, какими бы они гениями ни были в глазах тех, кем они командуют, заметно меньше интересуют Великую Немытую. Что до женщины, Пэтси Шлютс, да, она, видимо, обладала «избытком сексапильности» (что бы это ни значило), но он также пришел к выводу, что была она не столько звездой, сколько «кандидаткой в», одной из бесчисленных «находок» Фарджиона.
Из скудных сведений, которые все еще удавалось просеять из пепла пожарища, видимо, следовало, что мистер Фарджион и мисс Шлютс были на вилле одни. И хотя ничего больше утверждать с уверенностью было нельзя, теперь предполагалось, что причиной пожара явилась сигарета, которую та или другая жертва (и он, и она были неоспоримо опознаны ближайшими родственниками) либо уронила на пол не полностью погашенной, либо отправила в камин столь небрежным щелчком, что она пролетела мимо цели. Так или иначе, но сигарета почти наверное прокатилась по натертому паркету и соприкоснулась с тюлевыми занавесками большого окна эркера. Эти занавески сразу же вспыхнули, пламя тут же перекинулось на «эксклюзив» из газового шифона, легкого, как паутинка, в котором мисс Шлютс была сфотографирована раньше в тот же день, когда Фарджион заехал за ней в своем серебристом «роллс-ройсе». Вероятнее всего, в попытке спасти ее кинорежиссер сам был охвачен огнем.
Короче говоря, практически ничего конкретного, хотя, без всякого сомнения, это была всего лишь трагическая и, как часто говорится о подобных происшествиях, глупая случайность.
Поздний постскриптум в «Ежедневном часовом» деликатно упомянул о горе семьи Шлютс и особенно матери, которой все еще вкалывали снотворное. Однако ни в одной из проштудированных им газет ни словом не упоминалось, как эта трагедия подействовала на «безопасную женушку» Аластера Фарджиона. А затем новости, как и весь мир, оставили случившееся позади.