Убийство в стиле
Шрифт:
— Мсье Франсэ, — начала она, — вы, я уверена, вспомните, что вчера мы перекусывали в буфете все вместе.
— Mais naturellement. Я очень хорошо помню.
— И вы рассказали нам во всех подробностях про вашу книгу о Фарджионе — об интервью, которые вы брали у него на протяжении многих лет.
— Да.
— И главное, про ваше восхищение его творчеством, восхищение, которое вы только что в очередной раз повторили.
— Это так.
— Но вы также сказали нам, практически спохватившись, что человек он был гнуснейший. «Свинья», если я могу вас процитировать. Я права?
— Да, вы… вы правы, — ответил он, с глазами в неразличимости за толстыми стеклами очков.
— Ну, так мой вопрос к вам таков: почему? Почему он был свинья?
— Но
— Это неоспоримая истина, — продолжала Эвадна. — И тем не менее я ощущаю, очень четко ощущаю, что, когда вы говорили о нем, неистовость вашего осуждения питалась не просто тем, что знают все, но опиралась на какой-то частный, какой-то личный опыт.
Франсэ поразмыслил, потом пожал плечами.
— Qu’est-ce que ca peut me faire enfin? [47] — Его темные очки посмотрели романистке прямо в глаза. — Да, мисс Маунт, она питалась личным опытом.
— Вы не поделитесь им с нами?
— Почему нет? Вы видите, я посвятил мою жизнь Аластеру Фарджиону. Я изучал его фильмы, я смотрел их много-много раз, и каждый раз приносил новые открытия, новые и завораживающие детали, прежде мною не замечаемые, так богаты и необычны все его фильмы. И однажды я взял свою храбрость в обе руки, чтобы написать ему самому сюда в Элстри, и я предлагаю нечто абсолютно in'edit — как вы говорите? — неиспытанное? Книгу о нем, но не монографию, нет-нет, книгу интервью. К моему изумлению, он соглашается. Я незамедлительно сажусь в поезд-паром до вокзала Виктория, и мы садимся вместе, не здесь, а в его великолепной вилле в Кукхеме, ныне, увы, несуществующей — и он говорит, и я слушаю. Он говорит и говорит, а я слушаю и записываю. Просто extraordinaire [48] то, что он говорит, это tout `afait 'epoustouflant [49] ! Я так счастлив, я начинаю думать, что опубликую величайшую книгу о кино, когда-либо бывавшую.
47
В конце концов, мне-то что? (фр.).
48
необыкновенно (фр.).
49
совершенно потрясающе! (фр.).
Его лысина блестела бисеринками пота.
— Но есть что-то еще. Внутри каждого критика кино есть творец кино, который вопиет, рвется наружу, вы понимаете? И я ничем от других не отличаюсь. Я так impr'egn'e [50] творчеством Фарджиона, что я сам начинаю писать сценарий — держа в уме его стиль. Я тружусь над ним много месяцев, пока не чувствую, что он готов, чтобы он его прочел. Тогда я посылаю его ему с милым робким письмом в аккомпанемент. И я жду. Я жду, и я жду, и я жду. Но не получаю никакого отзыва, ровно никакого. Я не могу понять. Я думаю, может быть, я должен протелефонировать, получил ли он его? Затем я читаю в газете, что он готовит новый фильм. Его название «Если меня найдут мертвой». И тогда я понимаю — enfin [51] .
50
пропитан (фр.).
51
наконец (фр.).
— Что вы понимаете? — негромко
Наступила краткая пауза. Затем:
— Мой сценарий, он называется «Человек в четвертом ряду». Он рассказывает о двух женщинах, которые идут в театр, и одна из них указывает на человека, который сидит перед ними, и она говорит своей подруге…
На этой точке его повествования и он, и Эвадна Маунт сказали хором:
— Если меня когда-нибудь найдут мертвой, то вот человек, который будет причиной…
— Стоп, — заключила Эвадна мрачно. Затем она добавила, пожалуй без надобности: — Он украл ваш сценарий.
— Он украл мой сценарий, да. Вот почему я говорю, что он гений, но он также и свинья.
— Любопытно…
— Что любопытно?
— В изложении Коры человек этот сидел в третьем ряду.
Франсэ позволил себе невесело усмехнуться:
— По крайней мере одно он изменил.
— Это, и еще название.
— И название, да.
— И вы ничего не могли поделать? — спросил Колверт.
— Ничего. Я не имел доказательств. Ни копирайта. Ничего. Я так жаден, чтобы Фарджион самый первый его прочел, этот сценарий, который я написал для него, что я не показываю его ни моим друзьям, ни моим коллегам и никому о нем не говорю. И все это, вы понимаете, я пишу в милом робком письме, которое я вкладываю внутрь сценария. Я был — как вы это говорите? — полный простак.
— Вы не можете себя винить, — объявила Эвадна Маунт. — В конце-то концов, откуда вам было знать, что он окажется таким бессовестным.
— Но да, мне было, откуда знать! — воскликнул Франсэ, сильно хлопнув кулаком по столу.
— Но каким образом?
— Это все есть тут — в его фильмах! Я вижу это снова и снова, но я не понимаю то, что я вижу!
— Знаете, — задумчиво сказала Эвадна, — мне бы надо попробовать самой ознакомиться с этими фильмами.
— Да? Вы любопытны открыть себе творчество Аластера Фарджиона?
— Ну конечно.
— Тогда вы должны разрешить мне сопроводить вас. Сегодня вечером, если вы свободны. Это будет большая честь.
— Сопроводить меня? Сегодня вечером? Господи, куда?
— В вашу «Академию кино». В полночь там будет всенощный показ его фильмов. Hommage [52] . Вы не знали?
— Нет, не знала. Ну, мне страшновато вспомнить, как давно я проводила целую ночь на ногах, но эта hommage слишком важна, чтобы я ее пропустила. Мсье Франсэ, у вас есть спутница.
52
Дань уважения (фр.).
Последний допрос — Летиции Морли — был равно и самым кратким, отчасти потому, что она так впечатляюще сформулировала обвинение против себя накануне в буфете, а отчасти потому, что им всем она из пяти подозреваемых казалась наименее подходящей. Поэтому вопросы Колверта были главным образом повторением прошлых, как в не меньшей степени и ее ответы. Видела она то, что видели все остальные, и реагировала примерно так же, как реагировали все остальные. Что до Коры, Летиция просто повторила взвешенное мнение, которое уже высказала в прошлый раз. Собственно говоря, только когда процедура приближалась к своему антидраматичному финалу, она добавила нечто ценное к запасу сведений своих инквизиторов.
Однако непосредственно перед этим произошло маленькое побочное отвлечение. Эвадна Маунт находила монотонно повторяющееся чередование вопросов и ответов настолько нудным, что начала буквально клевать носом. «Клевать» было наиболее подходящим определением. Когда, к развлечению Трабшо, дремота переходила в безоговорочный сон, голова романистки склонялась налево или направо, прежде чем сразу рывком занять нормальное положение. Затем, чуть позже, даже хотя она пыталась почти вручную поднять веки, все вновь повторялось с начала и до конца. А затем снова.