Убийство за кулисами
Шрифт:
Она вновь замолчала, задумавшись о чем-то своем, а Галочка терпеливо ждала.
— В общем, не знаю почему, но своих обещаний он так и не выполнил. Точнее — тянул время…
— Возможно, просто солгал ей относительно своих нужных связей? — предположила Романова.
— Нет, — решительно возразила Алевтина Борисовна. — Машенька была умной женщиной, предусмотрительной… Насколько знаю, она про его связи разведала по своим каналам, вовсе не с его слов. Думаю, дело было в другом: Шатун уже в возрасте и, мягко говоря, далеко не красавец. Ну и, конечно, не дурак, если уж на какой-то
— Шатун — его фамилия?
— Нет, это Мария его Шатуном звала, может, это было прозвищем… Впрочем, не знаю, врать не буду… Дело в том, что имя у него какое-то непроизносимое, во всяком случае, так считала Маша… — Алевтина Борисовна смущенно улыбнулась. — Шатун — это вместо всяких там «заек», которые приняты у влюбленных…
— Насколько могу судить, — усмехнулась Галя, — влюбленной в него она не была.
— Ну вот, — огорчилась Гудкова, — я ведь говорила, что вы начнете Машеньку осуждать… Может, и нет, но и о корысти говорить тоже нельзя! Карьера — это совсем другое: Маша добивалась только того, чего действительно заслужила!..
— Судя по всему, вы были с ее Шатуном знакомы?
— Ну знакома — сильно сказано, — покачала головой Алевтина Борисовна. — Видела, конечно, несколько раз, даже как-то вместе по бокалу шампанского выпили… Я заскочила к Машеньке не совсем вовремя, попала на их совместный ужин… Ну он и настоял, чтобы я с ними хотя бы один бокал выпила.
— Значит, по крайней мере описать его внешность вы сможете?
— И даже нарисовать его могу. — Гудкова улыбнулась. — У него внешность очень характерная, он одновременно волосатый и лысый, представляете?
— Не представляю, но все равно здорово! — обрадовалась Галочка, не сообразившая поначалу, что разговаривает она с художницей.
— Сейчас представите… — Алевтина Борисовна поднялась с неожиданной для ее обычной медлительности живостью и, на минуту исчезнув в соседней комнате, вернулась с листом плотной бумаги и карандашом в руках. И, буквально тремя росчерками изобразив что-то на листе, протянула его Гале:
— Видите?.. Он жутко похож на депутата Шандыбина, если вы такого помните… Только глаза другие, и плюс борода с усами, и брови погуще… А так — словно брат родной, правда?
— Ой, и в самом деле правда! — не выдержала и рассмеялась Галя. — Здорово это у вас получилось… А что, глаза у него и правда такие… такие…
— Медвежьи! — подсказала Гудкова. — И сам он такой, я бы сказала, медведистый… Словом, впечатление, что воспитан не лучшим образом.
— Возможно, чисто чиновничья бесцеремонность, — предположила Романова.
— Возможно. К тому же он очень богатый человек… Видели колье с изумрудами и бриллиантами у Машеньки в шкатулке? Это он подарил… Стоит, Маша говорила, целое состояние.
— Спасибо вам огромное, Алевтина Борисовна! — искренне произнесла Романова и, аккуратно спрятав рисунок в файл, а затем в портфель, поднялась. — Вы просто бесценный свидетель!
Спустя несколько минут Романова, выйдя из дома погибшей примы, немного подумав, решила поймать машину: ей не терпелось показать Александру Борисовичу портрет неведомого Шатуна с пока неизвестным труднопроизносимым именем.
— Говорят, вы написали оперу, ни на одну строчку не купировав Шиллера? — Турецкий начал разговор с композитором с оперы, во-первых, чтобы расположить к себе Струковского, по его наблюдениям весьма сдержанного господина, во-вторых, дабы продемонстрировать ему, что не такой уж он и «лапоть» в литературе и музыке, как принято считать про работников органов.
Но если он и произвел в этом смысле впечатление на своего собеседника, Валерий Михайлович свое удивление ничем не выдал.
— Это правда, я не стал трогать шиллеровский текст. Я очень люблю этого великолепного поэта и драматурга, оперу на его «Марию Стюарт» мечтал написать давно… Но даже в самых смелых своих предположениях не мечтал о том, что она будет поставлена.
— Работали для души?
— Что-то вроде этого. — Впервые за разговор композитор слегка улыбнулся, и Турецкий подумал, что вид у Струковского не просто утомленный, а болезненный. Во всяком случае, его бросающуюся в глаза худобу здоровой никак назвать было нельзя.
— Говорят, в подлиннике Шиллер действительно впечатляет… Вы знаете немецкий?
— Это мое первое, еще до консерватории, образование, — спокойно произнес композитор. — Я никогда не кормился за счет музыки, работал параллельно переводчиком. В свое время довелось переводить для Фурцевой… Помните, была такая министр культуры СССР в шестидесятых?..
— Конечно, помню! — Турецкий уставился на Валерия Михайловича с изумлением. — И… часто вам доводилось работать со столь значительными людьми?
— Нет, — невозмутимо покачал головой тот. — Еще пару раз… В последний из них я переводил «Кошек», когда они привезли свой мюзикл к нам впервые…
Казалось, этот сдержанный человек, вызванный сюда по делу об убийстве солистки, исполнявшей главную женскую партию в его опере, ничуть не удивлен тем, что разговор зашел о его собственном творчестве.
«Сдается мне, он действительно болен, и, пожалуй, серьезно…» — подумал Турецкий и бросил короткий взгляд на Померанцева, пристроившегося за спиной Струковского в дальнем углу.
Валерий еле заметно кивнул и, поднявшись, направился к столу шефа, возле которого оседлал стул так, чтобы они со Струковским видели друг друга.
— Валерий Михайлович, — начал Померанцев, с немалым интересом разглядывая своего тезку — очевидно, разносторонность интересов свидетеля его впечатлила. — Мы слышали, что за рубежом вы довольно известный человек, а вот у нас что-то в вашей жизни не совсем складывалось.
— Вот как? — Композитор вновь еле заметно улыбнулся. — Что ж, в известном смысле этот слух верен. Хотя за рубежом меня знают исключительно как композитора-духовика. А здесь, в России… Видите ли, в молодости я, как говорят в таких случаях, излишне «разбрасывался». Поэтому и в Союз композиторов документы подал довольно поздно, в первый раз — отказали, хотя в консерватории учился в классе Хачатуряна…