Убу
Шрифт:
Пока мать занималась поглощением рыбешек, Убу все пытался подплыть к самому урезу воды, но всякий раз отступал, как только его плавники вспахивали дно, а под брюхом, царапая, начинали перекатываться камешки. Делалось неприятно, и Убу недовольно отфыркивался.
Но он был неугомонен, этот Убу!
Какой-то день выдался особенно усыпляющим, знойным, почти беззвучным: даже вечная симфония океанских глубин как будто подчинилась тягучей тишине надводного мира: медленней шевелились плавники рыб, реже щелкали клешнями поселившиеся в кораллах креветки, сонные акулы лениво преследовали свой обед, а тем, кто попадал
Киты спали. Убу еще раз попытался добраться до пляжа, но не преуспел и замер в полной неподвижности вблизи берега, чувствуя дно животом и приятно ощущая здоровую тяжесть своего четырехтонного мешковатого тела. Исподволь малыша охватила та незабываемая счастливая истома, какая знакома любому живому существу, погруженному в созерцание и бездействие, когда солнце греет спину, вода охлаждает тело, а жизнь кажется долгой, как бессмертие, и ласковой, как эта безмятежная минута.
Очнулся он от голода. Приснилась хлещущая струя молоке, никак не попадающая в рот.
Все еще во власти этого переживания, Убу не сразу понял, что лежит в луже. Солнце, не смягченное толщей воды, ослепило его. Он вздрогнул, пошевелился, мучительно ощущая непереносимую скованность движений, и, ударив по луже хвостовым плавником, похожим на огромную бабочку, поднял тучу из брызг, песка и гальки.
Море никуда не пропало. Оно было рядом, весело сверкало и начиналось позади китенка. Оно словно дразнило его: наконец-то ты оказался на суше и, наверно, доволен?
Как трудно было переходить из прекрасного мира, в котором он засыпал, в мир внезапной беды и бессилия! Убу забил хвостом. Его опавшая, приплющенная туша вздрагивала в такт ударам, но не двигалась с места. Тогда он уперся в дно грудными плавниками, но, попробовав попятиться, обессилел, упал и крикнул.
Его крик, похожий на гудок, напомнил ему о матери и придал надежду на близкое избавленье. Он стал гудеть громко и часто.
А море продолжало отступать. Шел отлив. Мать, приплывшая на зов детеныша, не могла приблизиться к нему больше чем на двадцать метров. Появлялись и другие киты из стада, но, покрутившись, уходили прочь. Дольше других рядом с матерью Убу держалась мать погибшего недавно детеныша. Она, как и мать Убу, выставляла голову из воды и, взглянув, как мучается китенок, устремлялась к нему в поисках подходов. Но Убу крутился как бы в ванне с песчаными краями, и подходов к нему не было.
— Уб-бу-уб-бу-уб-бу! — неслось из этой ванны.
Вскоре мать Убу осталась одна.
Сначала она пробовала подойти к Убу по прямой. Но на ее пути неглубоко под водой была яма, вырытая волнами и доверху забитая песком. Длинные грудные плавники матери уходили в этом месте в песок по самые подмышки, и китиха, выбравшись из западни, в отчаянии отплывала в море.
— Уб-бу-уб-бу! — трубил китенок, и она снова бросалась к яме.
Приближался полдень. Под солнечными лучами кожа китенка начала высыхать и нагреваться. Брызги, поднятые ударами плавников, плохо охлаждали кожу: вода в луже успела нагреться и быстро испарялась. Но страшнее солнца был смертельный жар, рождающийся внутри тела. Убу сгорал от своего непомерного веса, он дышал все чаще и чаще. Что-то могучее в последний раз встряхнуло его: он привстал на грудных плавниках и выполз из лужи. Нащупав под плавниками твердый
Наконец китиха, случайно обойдя яму и почувствовав под собой что-то твердое, стала выбираться из воды. Горбачей зовут длиннорукими китами. Подобно тому, как человек, связанный по ногам, способен ползти, подтягиваясь на руках, отчаявшаяся мать поволокла по обсохшему дну свое мощное тело, упираясь в грунт трехметровыми плавниками. Она вся вышла из воды. Ее бесформенная, какая-то вздутая туша могла бы напомнить человеку не древнее чудовище, а скорее оживший небольшой дирижабль. Только за толстой стенкой, как тяжелый молот, билось сердце.
Первые метры китиха продвигалась медленно, но затем с легкостью, удивительной в гиганте, опираясь на хвост и плавники, бросками пошла к Убу, оставляя позади себя развороченный, как снарядами, грунт. Возле Убу она полежала минуту, ткнув его губами и следя за ним, а когда он пошевелился — мать налегла мордой и перевалила его на другой бок. Так, толкая малыша головой, она начала перекатывать его к воде — на бок, на спину, на бок, на спину, на брюхо… И как только Убу очутился в море, он, оживая, так хлопнул хвостом по воде, что крупные градины брызг посыпались в глаза китихе и на мгновение закрыли от нее сына.
После этого случая в голове китихи произошла какая-то трудная работа. Куда делись забывчивость и легкомыслие горбача! Она почти отказалась от сна и, как могла, начала внушать китенку, что недавняя вольница для него кончилась. Она постоянно думала о своем Убу. Мысли ее были куцые, неясные ей самой, но страстно толкающие ее в чем-то предостеречь малыша. Передайся ей разум человеческой матери и способность говорить, она, наверно, сказала бы так:
— Убу, что у тебя за шило в одном месте? Ищешь приключений? Ну какие могут быть у кита приключения? Вот несчастье мое! Был бы ты кашалотом, были бы у тебя зубы, сражался бы с осьминогами, дрался бы с соперниками. Но ты же горбач. Мирный, тихий, жирный горбач. Ты такой же, как я, как твой отец, как все наши. Оставь ты все это!
И когда в следующий раз Убу попробовал уплыть от матери, он получил такую трепку, что даже захворал от побоев.
Только по этой причине он какое-то время не мог проказничать.
А жизнь уже готовила для Убу большой праздник. Целое путешествие.
Убу плыл с матерью день, ночь, неделю, не давая себе отчета, куда и зачем, но по-взрослому безошибочно угадывая, что знойная земля остается где-то позади и словно уплывает все дальше и дальше. Берега Африки исчезли.
Китовое стадо двигалось на юг, на летние антарктические пастбища. Морская вода становилась все холодней и менее соленой. Меньше стало встречаться рыб. У них был чужой, незнакомый облик, но все же это были просто рыбы, а не какие-нибудь чудища, и это немного разочаровало Убу. Впервые он плыл так далеко почти без отдыха и потому каждый день ждал чего-нибудь необычайного. Его ожидания и чувства не были такими ясными и крепкими, какими они бывают у собак, слонов, дельфинов, однако, если ничего не случалось интересного, Убу начинал бодать китиху, требуя от нее впечатлений, как требовал молока.