Убу
Шрифт:
Но Убу и Узорчатая не знали того, что знали птицы. Да и что им оставалось? Только уйти под ледяной потолок.
Они погрузились в глухую подледную толщу.
Раньше уже через шесть минут киты выходили глотнуть воздуха. А теперь шли минуты, киты плыли, превозмогая удушье.
К счастью, на десятой минуте они услышали над головой раскатистое «гр-р-рах!» и увидели, как между льдинами забрезжила полоса света. С каким же облегчением они выставили головы из воды, положив морды на края льдин!
Потом — еще двадцать минут пути… Убу пробовал приподнять лед
У него начали мерзнуть плавники. Какая холодная вода!
Даже глазам становилось холодно. Узорчатая погибала. Она уже клонилась на бок. Убу подплыл, чтобы поддержать ее, и тогда китиха начала кричать. Убу ответил ей таким же пронзительным криком.
«Льдина. Голова — удар!» — подумал Убу и круто пошел вверх на сближение со льдом.
От первого удара головой он оглох, как сельдь. Обезумев, он шел вперед, все время тараня ледяной потолок. Лед все никак не поддавался. Лишь в одном месте он слабо, чуть слышно треснул — Убу замер прислушиваясь.
Он протаранил снова и снова. Каждый удар в этом месте сопровождался все тем же однообразным треском.
Тогда Убу нырнул и в бешенстве ринулся вверх с такой скоростью, словно хотел взлететь над морем. Если б чутье его обмануло, а лед выдержал, горбач разбился бы насмерть. Но пронесшиеся над морем птицы видели, как брызнули ввысь ледяные осколки и как, опадая, застучали по большой черной голове в проруби. А голова тотчас исчезла, даже не выпустив фонтана.
Убу позвал и подтолкнул к пролому китиху.
Он уже не видел и не слышал своей Узорчатой. Он словно окутывался тошнотворным дурманом и, сам не замечая, тонул все глубже и глубже. Потом Убу почувствовал, что кто-то обхватил его, прижал к себе. Понес все выше и выше. Это Узорчатая понесла Убу к воздуху.
Кто ей сказал, что так надо? Никто.
Просто она не раз в своей жизни видела, как поступают матери, неся новорожденных китят, чтобы они могли сделать первый вдох.
Все же у этого путешествия не было счастливого конца.
Когда Убу и Узорчатая выбрались, наконец, на вольный простор Атлантики, их ждала новая беда. Правда, она пришла не сразу. На голове Убу успели зарубцеваться раны и перестали болеть ссадины, напоминавшие о ледовом сражении. Окрепла и повеселела Узорчатая. Начались новые игры. И в это время легкий дымок показался на горизонте.
Дымило приземистое темное судно.
Оно было похоже и непохоже на махину, за которой горбачи уже плыли однажды. Тот корабль не был окутан облаком пара, как этот. И возле того вода имела вкус нефти, а возле этого она была сальной. Киты подошли посмотреть. Они стали нырять под судно, идя то с правого, то с левого борта.
Что-то кричали люди на борту, махали руками. Еще одно маленькое судно, рядом с большим похожее на детеныша, отошло от матери и вперевалку стало надвигаться на горбачей.
Значит, у стальных махин тоже бывают дети?
Киты ушли под воду и вынырнули возле детеныша.
Суденышко разворачивалось на месте и, наверно, хотело разглядеть их глазом, в котором вместо зрачка сидел якорь. Вверху, на самом носу детеныша, стоял человек с длинной рукой, поворачивая и опуская ее. В это время Убу скрылся в глубине и не понял, что произошло. Еще под водой его поразил звук хлопка и вслед за тем крик. Это Узорчатая звала на помощь.
Но когда Убу увидел ее, она уже молчала и, выставив из воды голову, заваливалась на спину. А когда подплыл, то наткнулся на что-то железное в боку Узорчатой. Еще минуту мелко дрожали ее плавники. Потом она замерла.
Убу ощутил в своей пасти вкус крови пополам с водой. Медленно, как усталость, по его телу прошло чувство утраты и ужаса. Теперь он мог только кружить возле неподвижной китихи и поддерживать ее, чтобы она не утонула. Ничего нельзя понять в этой жизни. Может быть, есть надежда на чудо? Что, если Узорчатая снова станет такой, какой была? Но откуда тогда этот ужас и эта кровь?
От нового выстрела Убу вздрогнул всем телом. Кто-то ударил его пониже спинного плавника. В тяжелом недоумении он взглянул на суденышко. Что-то сверкнуло в длинной руке, потом со злобной оглушающей силой толкнуло Убу в голову, и он затих, как Узорчатая.
Где-то рядом шла жизнь, кто-то ругался, но киты этого уже не слышали.
— Олаф! Заснул? Одну накачали, давай другого, — орали на суденышке.
— Компрессор сломался, — отвечал голос.
— А!.. Давай так. Скорей!
Суденышко было рядом с плавучей базой, и кита можно было передать, не накачивая воздухом: затонуть не успеет. Затарахтела базовская лебедка, выволакивая на палубу туши горбачей. Тотчас набежали люди с ножами, крюками, тросами.
Возле Убу вдруг удивленно заговорили:
— Не разберем! Отчего погиб? Один гарпун в хвосте, смешно, другой в голове, но не пробил. Косо ударил и торчит в сале. Смотри…
Тут хвост Убу поднялся и шлепнул по палубе, расшвыривая китобоев. Случайно еще не привязанный, Убу пополз по жирной палубе, прижимая какого-то матроса к фальшборту.
Матрос закричал и прыгнул за борт. Кит надвинулся на фальшборт, раздался треск, скрежет, в глазах людей мелькнули только лопасти хвоста. Черная громада полетела в море. Вслед за тем базовская палуба содрогнулась, словно за бортом взорвалась мина.
Пока спасали матроса, кит исчез.
Он долго и тяжело болел. Его черная спина даже как будто посветлела за это время. Минуло больше месяца, а он все не покидал Северную Атлантику, где был так несчастлив. Он и больной мог уйти, но мешала мысль об Узорчатой.
Часто ему представлялось, что китиха просто потеряна. Он испытывал желание найти ее, но где искать — Убу не знал.
Когда он вспоминал вкус крови пополам с водой, то к нему подступала тоска и безысходность. Тогда он поворачивал на юг. Но вскоре забывал об этом, загорался надеждой и снова проплывал сотни миль в сторону Гренландии.