Убу
Шрифт:
Она подошла к окошечку.
— Отдай мяч!
Не отдает.
Она принесла яблоко.
— Сатурн, отдай мяч, возьми яблоко… Нет, сначала отдай.
Сатурн отбил мяч подальше от нее. Надавил на игрушку и выжал из нее воздух.
— Сатурн!
Шимпанзе только обернулся.
— А если ему конфету?
— Сейчас дам ему витамин, — ответила служительница. Она взяла из аптечки коробку драже и показала обезьяне.
Сатурн взял выжатый мяч, вернул женщине и подставил ладонь, в которую посыпались желтые горошины…
В
Домик человекообразных — я об этом еще не сказал — темен и тесен (а новоселье, по разным причинам, будет еще нескоро), и женщина в нерешительности останавливается на пороге. Три человека в пространстве между обезьяньими клетками — и уже трудно повернуться!
Обезьяны молча рассматривают белую шляпку женщины, рыжеватые волосы и накрашенные губы. Вероятно, они ждут, что женщина их чем-нибудь порадует. Но она стоит и смотрит. А я задержался в прихожей, доставая леденцы.
Сатурн, уловив на себе взгляд незнакомки, выразительным движением кисти показывает: «Сюда, сюда! Подойди!»
Я тоже взглядываю на Сатурна, но леденцы несу прежде всего злючке Сильве.
Не надо было нам глядеть на Сатурна!
Он вдруг начинает танцевать вприсядку — не отрывая ступней, кричит «Ай-ай-ай-ай!», трясет решетку и внезапно разражается неимоверным лаем и ревом. Он размахивает ногой и рукой и что есть силы бьет ими в железную дверь клетки.
— Бом! Бом! Бом! Бом! Бом! — нарастающий грохот.
И что тут начинается!
Кричат, ухают малыши Роман и Вега.
Визжит во всю силу своих богатырских легких Сильва.
Со свистом раздувается грудь орангутанга — сейчас он начнет плеваться.
А Сатурн — этот черный дьявол или бог-громовержец — колотит по железному листу с силой быка, бьющего рогами.
Кажется, что обезьяний дом зашатался.
Гром, гам, визг достигают такой силы, будто взрывная волна бьет нас в грудь. И вдруг все смолкает. Сатурн, плюнув, исчезает из виду…
Какая мощь! Женщина немного побледнела. Взрослый шимпанзе в четыре раза сильней атлета. Даже с Романом, у которого рост трехлетнего ребенка, нам не справиться. И какие глотки! А ярость?..
Я подхожу к Сатурнову окошку с угощением и вижу — он забился в дальний угол клетки.
— Сатурн! — зову я. — Возьми! — Он сидит, крепко обняв себя руками и опустив голову, боком ко мне — в позе огорченного, обиженного, не желающего даже, слушать человека. Услыхав, что я повторил его имя, он кинулся к боковому окну и посмотрел на улицу, все еще не соизволя замечать меня, затем, отпрыгнув, появился передо мной и опять затряс решетку. Вслед за этим он сел возле окошка, враз притих и принял угощение — уже совсем спокойно.
Мимолетная обида…
А каприз? Служительница начала кормить обезьян. Сильва выбросила капусту. «Уронила», — подумал я и
— Кипа, — сказала служительница Кипарису. — Дать в твою пользу? Ты мельница такая, все смелешь!
Тихо в доме. Мирное чавканье. Роман покряхтывает от удовольствия и не выпускает из внимания кухонный стол. Полка обезьянника — лучший в доме наблюдательный пункт, и потому Роман у обезьян вроде дозорного. Стоит Роману завидеть что-нибудь вкусное — рот его сразу раскрывается, нижняя губа вытягивается, он произносит вопросительное «Р-р?», переходящее в «Ух! Ух!», которое означает: «Ух ты, что там! Ух, как здорово!» А когда ест — приговаривает: «Ах!.. Ах!..», и это, конечно, означает: «Ах, как вкусно!»
— Ну вот, покормила, напоила. Теперь надо идти к своим низшим, — говорит служительница (в воскресный день дежурит Ирина Владимировна). — Все же человекообразные интересней, чем мои…
— А капуцины? — спрашиваю я, вспомнив слова Анфисы Митрофановны.
— О, капуцины замечательные! Особенно наш Микки! Хотите посмотреть? Это прелесть!..
Дом низших обезьян — по контрасту показался хоромами. Просторно, светло, солнце в окнах. И не сразу заметно, что в глубине зала, уставленного клетками, тоже сумрачно, как у высших.
Бросилась в глаза маленькая клетка, вся в солнечных бликах, — и в ней знакомый мартышонок-котенок.
— У него полхвоста не стало — наверно, папаша откусил, вот и отсадили от родителей… Гвоздичка! — позвала Ирина Владимировна.
— Кыр-кыр… кыррр, — ответила Гвоздичка голосом озерной лягушки и на всякий случай попятилась.
Мы отошли к окну, где стояла клетка с двумя отделениями. В правом отделении я увидел белоплечую и белолобую обезьянку. Так, значит, вот кого хвалила Ирина Владимировна!
— Микки? — сказал я.
И тотчас к решетке прильнуло светлое личико, не меньше кошачьей морды, с большими темными глазами, глядящими очень внимательно и чуть исподлобья, а сквозь прутья просунулась маленькая рука, которой в пору было бы обхватить только один мой палец. Я помедлил — и тут же ко мне протянулся длинный хвост, загибающийся на конце, и ухватил меня за карман плаща.
— Микки, наш самый веселый обитатель зоопарка! — подтвердила Ирина Владимировна и пожала протянутые капуцином пальцы. Потом капуцин позволил и нам забрать всю его руку, до локтя, в наши ладони.
Мы все еще переживали грубую сцену ярости шимпанзе, того отчаяния, полоумной злобы и обиды, которые были вызваны нашей «нерасторопностью», и думали о нечеловеческой силе человекообразных — и вдруг слабенькая теплая ладонь Микки, его доверчивость, говорящая о большой смелости.
— Микки, большелобая ты обезьянка, ты чудо!..
Микки не застеснялся похвал. Зная о своей неотразимости, он потребовал от нас полиэтиленовую сетку с лежащей в ней книгой о животных Африки, и лихорадочно завозил в ней лапками.