Участник Великого Сибирского Ледяного похода. Биографические записки
Шрифт:
Учил и другому, что крайне пригодилось моему отцу. Когда-де придётся делать длинные переходы, надо – лишь выпадет тебе зайти в избу – лечь на пол, поднять ноги и прислонить ступни к стене. Ноги «вздохнут» и «пойдут полегче».
Дал настоятельный совет – не приучаться курить. Солдату, мол, и так достаётся чего терпеть: то без еды будешь, то без крыши над головой, а то – и без того, и без другого. А тут ещё изнывай, что курева не найти. «На кой ляд этот излишек нужды?! Я испытал, когда курил, и бросил».
О том, кем он был в мирное время, Рогов говорил, как всегда, пошучивая: «Знают меня в ресторациях города Сызрани». Но на завсегдатая ресторанов он не походил, как
Рогов читал любую газету, какая ему попадалась, говорил, что «наблюдает цели и качество агитации», критиковал прочитанное. Газету эсеров «Дело народа» называл «нашей», однако и ей от него доставалось, хотя не так, как большевицкой «Правде». Он часто повторял эсеровский девиз: «В борьбе обретёшь ты право своё!»
Крючник Санёк сказал о Рогове, что тот «служил» бухгалтером у богатого сызранского торговца рыбой.
Полезная «свойственность»
Походил на Рогова тем, что, говоря, чуток посмеивался, доброволец Виктор Горохов, которого звали Витьком. Он сообщил Алексею: я, мол, местный – кузоватовский. И, улыбаясь, поинтересовался: «Какая столица в Америке, знаешь?» Алексей ответил: «Вашингтон». Витёк кивнул: «Ага! А другие говорят – Нью-Йорк». Мой отец возразил: те, кто учился в реальном училище или в гимназии, так не скажут.
Сам Витёк, по его словам, окончил только сельскую школу – «но, – добавил, – было у меня ещё учение от родителей и двух дедов». Он повоевал на германском фронте, в Народную Армию вступил с благословения отца. «У нас, – рассказал, – хозяйство справное, дом под жестяной крышей. Отец велел не жениться, пока красных не разобьём, а то, говорит, х...та (обронил матерное слово) безлошадная жизни не даст».
Он объяснял Алексею, как «у сельских разживаться едишкой». Все крестьяне-де очень скупые, ничего не хотят дать, и оно понятно. Каждая морковка достаётся трудом, чего сам не съешь, то скотине пригодится, запас сменяешь на изделия из города, без каких жить невозможно. Так что не дадут. Одно полезно – свойственность. Покажи, что ты из них, что ты сам такой, и получи на даровщинку. «У тебя-то, конечно, не получится, – говорил он моему отцу, – но на меня ты всё же гляди!»
Хозяйку избы, если была пожилая, он называл «мама». Обращался, посмеиваясь: знаю, мол, мама, сало у тебя есть, но не прошу! Ничего не прошу! Я сам-де из села Кузоватово, огород у нас немалый, вот ты мне и скажи, какие растишь огурцы – нежинские, «ерофей» или вязниковские? Витёк подкупал выражением искренней любознательности, хозяйка показывала ему огурцы. «Ну да, вязниковский огурец, – объявлял солдат или называл сорт «ерофей», а иной раз произносил загадочное для крестьян: – Гибрид!» Его слушали, и он говорил: «Эти очень хороши для засола! Есть малосольные – распробовать?» Ему и пришедшим с ним давали малосольных огурцов, они хрустели у ребят на зубах, и Витёк с завидным наслаждением произносил: «А рассол хорош! И укропу положили довольно, и чеснока. А то ведь солят без чеснока, а оно не то». Добавлял непринуждённо: «В эту жару какая приятность – кваском бы запить! Уж, конечно, квасок в этой избе отменный! С зелёным луком и хлебной корочкой идёт в охотку – лучше не бывает!» И хозяйка давала квас, лук, кусок чёрного хлеба.
Иногда он заводил разговор не об огурцах, а о сортах моркови или о редиске – «а не водянистая ли у тебя, мама, редиска?» И опять завершалось «едишкой на даровщинку».
Однажды Виктор Горохов обратил внимание на сопливых детей в избе и назидательно сказал их матери, что с «этим мириться нельзя». Возьми, мол, мешочки, насыпь в них соли, нагрей на печи и прикладывай им к носам, а потом пусть высморкаются, и в ноздри им – по дольке чеснока. И следи, чтобы держали их!
Крестьянка сказала Витьку: «Сколь тебе лет, малый? Поди, двадцати пяти нет, а учишь, как старик».
Витёк, глядя спереди на лошадь, определял на расстоянии по её морде, кобыла ли. И никогда не ошибался. Высмеивал «темноту» – веру, например, в то, что, если навстречу попадётся баба с пустым ведром, тебе не повезёт. Объяснял о другом даже не поверье, а убеждении: «Думают, что у мертвеца на лице щетина начинает расти. Темнота! Человек кончится – и всякий рост в нём кончен. Просто кожа усыхает, проседает, и волос выступает сильнее, вот и всё!»
Как-то Алексей и другие солдаты, оголившись по пояс, умывались перед избой, в которой ночевали, и Горохов, заметив, что на Алексее нет крестика, сказал: «Это не дело!» Мой отец ответил, что он лютеранин. «И крест носить нельзя?» – спросил Витёк. Алексей честно признался, что не знает, об этом ему ничего не говорили, просто в их семье никто не носил крестика. Через некоторое время Витёк принёс крестик, который где-то достал, и надел на моего отца. Тот его носил до времени заключения в Иркутской тюрьме.
Гром и молния
В один из дней второй половины сентября 5-й Сызранский полк, двигаясь по перелеску вдоль холма, по команде приостановился. Метрах в трёхстах впереди встали две пушки Народной Армии, одна выстрелила, послав снаряд за холм. Рогов произнёс: «Последний довод королей!» Алексей знал, что это выражение стало крылатым, после того как кардинал Ришелье приказал запечатлеть его на отливаемых стволах французских пушек. Но Алексею было известно ещё, что девиз перенял прусский король Фридрих II Великий, заменив на пушках слово «королей» словом «короля».
После сказанного Роговым в воздухе что-то провизжало и шарахнуло на расстоянии шагов тридцати – Алексей опомнился, лёжа на земле, прижимаясь к ней. Наплыл смрад сгоревшей взрывчатки, взрыв снаряда свалил и изломал деревья, раненые звали санитаров. Алексей ждал следующих разрывов – второй снаряд ахнул ближе к пушкам. Обе они ответили. Потом стало тихо, пушки неприятеля и свои огонь не продолжили.
К концу сентября силы красных выросли, пушечные выстрелы доносились чаще. Алексей не раз увидел облачка лопнувших шрапнельных снарядов – на его счастье, не прямо над собой.
Переправа
2-я стрелковая дивизия отступала. 3 октября она оставила Сызрань. Последним уходил 5-й Сызранский полк, в арьергарде шёл, растянувшись колонной по насыпи железной дороги, батальон, в котором служил Алексей. Красные наступали на пятки. Солнце стояло высоко, когда батальон проходил станцию Батраки. Впереди показался Александровский мост через Волгу. На нём виднелись фигурки, люди были чем-то заняты. Они побежали по мосту, удаляясь, пропали из виду, и вдруг раздались взрывы «бумбг! бумбг!» Два пролёта обрушились. Это чехи поспешили помешать проходу красных. Батальон оказался отрезанным.