Участок
Шрифт:
Суриков, широко открыв глаза, долго смотрел на Мурзина. И сказал:
– Саша...
– Ну?
– Я давно хотел тебе сказать...
– Ну?
– Ты – человек! – с уважением сказал Суриков и ткнул пальцем.
В глазах его было выражение восторга, доходящее до ужаса. Так его понял Мурзин, и застеснялся, и начал разливать, чтобы снять лишний пафос.
Но Суриков не его имел в виду. Он тыкал пальцем в пакет, где была взрывчатка, и хотел сказать, что шнур уже догорает, но от страха онемел. Поэтому он просто толкнул Мурзина
Однако не все успели отреагировать и залечь, и была бы беда, но Кравцов, спускавшийся к омуту, увидел и сразу понял масштаб опасности. Одним прыжком он достиг взрывчатки, схватил ее и бросил в омут. Раздался сильный взрыв, вода поднялась и опала, волны побежали кругом, плещась о берег.
Кравцов поднялся, намереваясь сказать Мурзину и Сурикову, что он о них думает, но тут Куропатов, бесстрашно нырнувший в омут сразу после взрыва, выскочил из воды и закричал:
– Есть! Я его нащупал! Сома!
Нащупал Куропатов сома или не нащупал, мы узнаем чуть позже, а пока посмотрим, что там делает Хали-Гали.
Хали-Гали, получив от Андрея Ильича авансом деньги за дом, купил ботинки и костюм, пришел домой, сложил все бережно и взялся мастерить себе гроб, благо доски в сарае были.
Работу плотника он знал хорошо и сладил короб за какие-то два часа, осталось только крышку сделать. Но для начала Хали-Гали забрался в гроб, чтобы проверить, впору ли. Лег, поерзал, сложил руки. Ничего, годится.
Было уютно, пахло струганным деревом, над головой плыло тихое голубое небо с небольшими белыми облачками. Хали-Гали разморило после работы, он задремал.
А через некоторое время по Анисовке промчался на мотоцикле Геша с криком:
– Хали-Гали помер! Хали-Гали помер!
Этот крик услышали в саду своего дома Людмила и Виталий Ступины. У них в последнее время завелась привычка: Людмила, лежа на раскладушке, читает хорошую книгу, а Виталий, качаясь в гамаке, слушает.
– «Село Уклеево, – читала Людмила страшного писателя Чехова, – лежало в овраге, так что с шоссе и со станции железной дороги были видны только колокольни...»
В это время и промчался мимо их дома Геша.
– Неужели правда? Жалко старика, – сказала Людмила.
– Посмотреть пойти? – предложил Виталий.
– Боязно как-то. Потом, ладно?
– Ну, потом.
А люди сбегались к дому Хали-Гали. И вот стоят. Старик лежит в гробу. Глаза закрыты. Кто-то всхлипнул. Вадик протолкался, подошел, взял руку, чтобы пощупать пульс.
– Чего такое? – очнулся Хали-Гали. Увидел людей и все понял. И смутился. – Я еще не помер. Помираю, конечно, но не сейчас еще... Кто вам сказал-то?
Андрей Ильич обернулся, ища глазами Гешу.
– Ты чего болтаешь, дурачок?
– А чего? – оправдывался Геша. – Я еду, смотрю: гроб стоит,
– Не Хали-Гали, а Семен Миронович, – поправил Андрей Ильич. – Семен Миронович, может, в больницу тебя?
– Смысла нету, – отказался Хали-Гали. – Вы идите, идите, чего собрались? Будто я больной.
– А какой же? – удивился Вадик.
– Больной – кто болеет. А я не болею, а просто помаленьку помираю. Есть разница?
Разницы люди не поняли, но разошлись. Вечерело.
Вечерело.
Вот и совсем уже вечер.
А вот уже и ночь.
Кравцов не спит. Все в его умозаключениях сплелось и сошлось. Он знает, что делать. Поэтому караулит у дома Кублаковой. Ждет.
И дождался: Люба тихо вышла из дома и пошла к лесу.
Кравцов последовал за нею.
Миновав лес, Люба направилась к пещерам. Тем самым, где когда-то жили дикие монахи. Там она дошла до одной из самых дальних и глубоких и скрылась в ней. Вскоре послышались какие-то звуки. Кравцов тихо приблизился. Пугать он никого не хотел, поэтому, остановившись у входа, деликатно кашлянул.
И сказал:
– Извините... Валентин Георгиевич, наверно, пора вам домой вернуться? А то уже как-то странно получается...
Послышались шаги, вышел коренастый мужчина, хмурый, плохо выбритый, угрюмый.
– Насмешили людей! – сказала из-за его спины Люба.
– Нашел-таки? – спросил мужчина с оттенком даже похвалы. – Ну-ну. Я и сам собирался, но обстоятельства... Давай так: ты меня не видел, ладно? Сам пойду, а утром людям покажусь.
– Воля ваша. Только все-таки расскажите, как оно все вышло? Я, конечно, в общих чертах представляю, но...
– Это можно.
Кублаков сел у пещеры и, доедая ужин, который ему принесла жена, начал рассказ.
Он начал рассказ, и печален был этот рассказ, но и смешон отчасти.
Не было в этой истории ни злого умысла, ни расчета.
Кублакову действительно надоела его жизнь. Вернее, не сама жизнь, а образ жизни. И даже не образ жизни, а его собственный, личный, кублаковский образ. Все вокруг привыкли, что он выпивает, что грубоват, но человек ведь иногда меняется. Он действительно влюбился в Клавдию-Анжелу (этого он при жене не сказал, а сказал потом Кравцову, отдельно) и под влиянием этой любви почувствовал, что начинает себя уважать. Он с удивлением обнаружил, что ему от продавщицы ничего даже и не надо. Чувство, которое в нем возникло, так его поразило, что он, образно выражаясь, глядел в себя и не мог наглядеться. Кублаков даже испугался неожиданной чистоты и высоты этого чувства. Он пытался перевести его в плоскость, понятную и себе, и окружающим: то есть в практическое ухаживание или, как не без изящества выражаются анисовцы, в кобеляж. Даже с Володькой однажды сцепился. Но это не принесло ему удовлетворения.