Учись слушать. Серфинг на радиоволне
Шрифт:
То, что латимерия по сей день существует на свете, – сказочное чудо. Их в океане считанные единицы, ловить латимерию запрещено Вашингтонской конвенцией: статус «неприкосновенности» имеют все целакантовые, включая еще не открытые виды.
Чтобы взглянуть, как она живет в естественных условиях, Жак-Ив Кусто самолично спускался на километровую глубину засвидетельствовать ей свое почтение.
А тут, пожалуйста, в обычном железном ящике, не в жидком азоте, не забальзамированную, а просто так – нам присылают в Москву мертвую кистеперую рыбу.
Быть может, этот на редкость нецивилизованный ящик летел к нам в каком-нибудь рефрижераторе. А тут о нем сначала забыли, потом стали думать да гадать, что с этой тварью морской делать… В конце концов являюсь я, в ту пору внештатный репортер престижной столичной газеты (пара оптимистических репортажей, и примут в штат!), и застаю ужасную картину тления и распада.
Уже издалека чую нестерпимый запах. С зажатым носом приближаюсь к мадагаскарскому ДАРУ и, главное, знаю, что не надо заглядывать в ящик, а то эта рыба потом будет сниться ночами, – бежать оттуда, бежать во все лопатки! Но – как-то неудобно при исполнении служебных обязанностей.
Два бледных криптозоолога в белых халатах ведут меня холодным лабиринтом подвала, оправдываясь наперебой, дескать, прилагали отчаянные усилия, чтобы сохранить целакантыча, да куда там! Смотрите, какой ржавый ящик.
И тут же старенький скульптор в сатиновом халате сидит на табуретке и то ли из гипса, то ли из папье-маше с натуры лепит кистеперую рыбу, которая вскоре станет экспонатом музея. Ее и сейчас можно там увидеть. Я стояла над этим загубленным существом – настолько могучим и прекрасным, что даже в таком плачевном виде оно было великолепно. Огромный целакант, овеянный славой и легендами: колючий лучистый плавник на спине, словно гребень дракона, застывшее тело, неоново-синее, с белыми пятнами, разбросанными в беспорядке по чешуе, и – чуть ли не кисти рук, сложенные на груди.
…Я быстро шла, не оглядываясь, мимо Никитских ворот, по Тверскому бульвару к дому в Большом Гнездниковском переулке, на крыше которого провела детство. Туда я всегда прихожу, когда становится не по себе.
И гневная песнь рвалась из моего сердца – о том, что сегодня посреди Москвы в ржавом ящике железном распалась на пять изначальных элементов бытия чудом сохранившаяся с древнейших времен, возможно, последняя латимерия на планете:
«Я объявляю день памяти и скорби по нашему предку – целаканту, вынырнувшему в нижнем девонском периоде из океана и зашагавшему по земной тверди ради жизни на Земле!
Мы, люди – прямые потомки кистеперой рыбы, – не только благополучно развеяли по ветру ее таинственную способность слышать Зов Несбыточного, а услышав, поставить на карту ВСЕ, чтобы на собственной шкуре испытать то самое чудо преображения. Мы и хозяйственности никакой не нажили за эти миллионы миллиардов лет.
Хотя б успели сделать настоящий экспонат для музея! Исследовали бы ДНК, изучили бы клетку на молекулярном уровне. Скелет бы сохранили, черти! Показывали бы школьникам в экскурсии. НИ-ЧЕ-ГО!».
Так я плакала и пела, сидя на лавке на Тверском бульваре у стен отчего дома, и эту песнь, опять-таки безо всяких ограничений, напечатали в «Московской правде» – органе городского комитета Коммунистической партии.
Тут же из горкома партии главному редактору газеты пришла грозная депеша. На «ковер» вызвали заведующего отделом науки, школ и вузов, где я нештатно сотрудничала, теперь уже тщетно надеясь на зачисление в штат. Смысл письма был такой: публикация М. Москвиной вводит в заблуждение наш народ, распространяя заведомо ложные сведения, что советский человек произошел от какой-то там кистеперой рыбы, тем более африканской! В то время как МЫ произошли от обезьяны. От НАШЕЙ обезьяны!
И подпись высокопоставленного по тем временам партийного руководителя.
Наученная горьким опытом, я принялась за свою программу на радио с предельной осторожностью. Отныне – Правда, Правда, ничего кроме Правды. Как говорил мой славный друг Даур Зантария, есть такие писатели, которые пишут только о том, что видели своими глазами. Если он написал: «Из трубы вылетела ведьма на метле», – значит действительно это видел, иначе бы не написал.
Вот так я и решила действовать.
Достоевский говорил: когда пишешь роман, следует запастись хотя бы одним очень сильным жизненным переживанием. То же можно сказать о радиопередаче.
По-моему, радиопередача – сочетание сильного переживания и досконального знания, о чем, собственно, ты собираешься поведать миру. Нужно погрузиться в предмет до такой непереносимой степени, чтобы не мочь ни думать, ни говорить ни о чем другом. Пока ты в себе самом не услышишь гудок, я бы даже сказала, сирену: если не сейчас, то все! Тогда ты приходишь в студию и садишься к микрофону.
Это в идеале. И особенно поначалу.
Но даже съев собаку в этом деле, не стоит перед микрофоном чувствовать себя как дома – позевывающим, в пижаме и тапочках. Ты должен быть на взводе. У птицы перед взлетом повышается температура – и у нас должен быть такой энергетический накал. Его надо передать слушателю. Как говорил мой учитель поэт Яков Аким, когда пишешь стихи для детей – необходимо обрести какое-то особое состояние подтянутости, даже побриться не мешает. Вот так и тут.
Мы ощущаем напряженную сосредоточенность и в то же время удивительную свободу. Но это ощущение основано не на пустой самоуверенности («Гори оно огнем! Что-нибудь наболтаю…»), а на устремленности в эфир, как в открытый космос, откуда ты можешь не вернуться.
Слушателю это будет ясно по вибрации твоего голоса.
Радиоприемник «Звезда-54». Мой одногодок. Выполненный Александровским заводом в 1954 году. Красивый, словно глубоководная рыба латимерия, весь сияющий, с лучезарными глазками ламп – в окружении радиоточек, как рыба латимерия в стае трески. Это было такое время, когда на передней панели писали только города Советского Союза: Минск, Новосибирск, Ташкент, Кишинев, Ленинград, Таллин, Рига, Воронеж… А волны – длинные, средние, короткие и ультракороткие (УКВ).
«К вам обращается высший разум Вселенной!»
Первую передачу – дело происходило в конце 80-х – мы начали таинственнейшим скрипом несмазанных петель дубовой деревянной двери. А из-за этой многопудовой двери, медленно нарастая, полилась космическая музыка. Зазвучал мой голос:
– Люди Земли! Не стану скрывать от вас – грядут великие времена. Причем кому ни скажешь об этом, все сразу осведомленно: «Что? Конец света?» Какой конец света?! – вскричала я, и, наверное, тысячи радиослушателей вздрогнули от неожиданности. – Разве свет может иметь конец или начало? Свет – он во всем. Даже тьма наполнена светом. Мой муж Лёня Тишков, художник, старый черный карикатурист, говорит: «Черный юмор – это ночь без лунного света, когда все предметы видны еще яснее, потому что свет идет от них самих, а не льется сверху». Я вам больше скажу: свет усиливается – от людей, от растений, от деревьев особенно. От зверей. Да у меня тараканы на кухне стали светиться в темноте, что я могу к этому добавить? Все вокруг, – уверенно продолжала я, – так и поднимается на новую ступень бытия. Некоторые деревья, если с ними познакомиться поближе, – прямо Будды. А животные? Мой английский сеттер Лакки совсем стал человеком, понимает любые слова, даже «будущее», «шашлык» и «пипетка». А как он любит, когда я читаю ему вслух рассказы о животных Льва Толстого для учащихся начальной школы! Людей я вообще не узнаю. Муж заходит в магазин. А там на подоконнике сидит монашек – сам навеселе, глаза блестят, раскраснелся…
Лёня – ему:
– Ну что? Бог-то приближается?
– Давно, батюшка, приблизился! – восклицает тот.
– А где ж он?
– Да в печенке, – монах отвечает радостно. – В селезенке! В желудке! В мочевом пузыре! Везде! Где ж ЕГО нету??? – и раскидывает руки, с восторгом озирая всего себя.
Лёня Тишков чуть не обнял этого распоясавшегося проповедника. Ведь он и сам только что нарисовал серию картин: «Прекрасный цветок по имени печень», «Желчный пузырь – вместилище разума и драгоценных камней», «Мой фаллос – небесная башня» и «Одинокого стомака в домик не пускают» – о жизни самостоятельно обитающего на Земле желудочно-кишечного тракта, прекрасного, как рождественская елка.