Учитель из Меджибожа
Шрифт:
С большим трудом раскрыл глаза и увидел, что лежит на чистой койке, а над ним висит брезентовая покрышка. Рядом такие же перебинтованные люди. Только разговаривали они негромко на немецком языке и посматривали в его сторону, желая поскорее узнать, что это за человек и какими судьбами попал сюда.
Как Илья-Эрнст ни напрягал память, как ни старался припомнить, где он находится и как очутился вместе с немцами в этой палатке, ничего не получалось. Каким образом судьба забросила его сюда, и он лежит рядом с вражескими солдатами, теми самыми, против которых так отчаянно сражался, — уму непостижимо. Подчас ему казалось, что это какой-то дикий бред.
Только через сутки, когда
«Нечего сказать, красиво получилось! — подумал о себе лейтенант Илья Френкис, парень из далекого Меджибожа, наследник знаменитого Гершелэ из Острополья. — Попал в западню». И надо, в самом же деле, быть великим мудрецом, чтобы как-то с честью выбраться из этого положения. Попади в такую ситуацию великий его земляк, знаменитый мудрец и шутник, кто знает, сохранил бы он еще надолго самообладание, смех, свои шутки и веселый нрав?
Теперь было не до смеха. Жизнь висела на волоске. Он находился среди врагов, двуногих зверей, которые пришли сюда убить, разорить его страну, его Родину, превратить ее в пустыню…
Если б хоть как-нибудь мог держаться на ногах, он ни единой минуты не торчал бы здесь, сбежал бы к своим…
Но поди, планируй теперь что-либо, когда ты прикован к этой проклятой койке и не можешь повернуться. Хорошо еще, что извлекли осколки.
Главное теперь — прийти немного в себя, набраться сил после перенесенных мук. И тогда его тут только и видели! Нужна крайняя осторожность, чтобы не выдать себя, не навлечь подозрение… Может быть, этот трусливый толстяк, Эмиль Шмутце, затеял с ним какую-то дьявольскую игру? Решил поставить его на ноги и попытаться использовать против своих? Оберу это не удастся! Пусть заранее выбьет эту дурь из головы! Находясь больше года на фронте, на передовых позициях, Илья свято выполнял свой священный долг перед Родиной и ничем не запятнал имя советского офицера-воина, ничем не нарушил солдатскую клятву. Никакая сила не заставит его отречься от нее и теперь. До последнего вздоха сохранит свою верность стране, народу.
Он мучился от ноющей боли, часто терял сознание. И когда оно возвращалось к нему, исподтишка присматривался к соседям, изучал их, стремясь узнать, чем они дышат, о чем говорят между собой.
Они мало разговаривали, больше стонали от боли, тихонько проклинали свою судьбу, эту страшную войну. Страдали точно так же, бредили во сне, а некоторые в отчаянии призывали смерть…
Но были и такие, которые возмущались, что не могут вырваться из проклятой палатки. Они жаждали мести. Их руки были в крови. Сколько преступлений совершили в России! Сколько сел, хуторов сожгли, сколько пожаров оставили после себя! Они гордились своими «подвигами» в Польше, Югославии, на Украине. А он вынужден был лежать рядом и выслушивать все это, делая вид, что ко всему равнодушен, чуть ли не сочувствует этим скотам, искалеченным в России. Как он будет разговаривать с этими гадами, когда немного придет в себя? И что скажет, когда те будут задавать ему всякие вопросы?
Его трясло. Температура то повышалась, то резко падала. Несколько раз ему снилось, что кто-то из раненых душит его, что он умирает. И он кричал во сне, бредил, призывал на помощь мать, сестер, друзей. В такие минуты рвал на себе рубаху, подушку, и раны, начавшие кое-как заживать, снова открывались. Его ругал на чем свет стоит долговязый доктор. Илья кусал до крови пересохшие губы и рвал на себе волосы от боли и чувства беспомощности.
Пять дней прошло после операции, а он все еще находился между жизнью и смертью.
На шестой день проснулся ранним утром и увидел: из-под матраца торчат краешек его офицерской коверкотовой, выгоревшей на солнце гимнастерки и широкий кожаный ремень с медной пряжкой, на которой красовалась выпуклая пятиконечная звезда.
Холодная дрожь прошла по телу. Что будет, если кто-нибудь из соседей, тех, которые опять рвутся на фронт, чтобы отомстить за свои раны, увидит гимнастерку и ремень и поймет, что он советский офицер? Незаметно, осторожно стал засовывать под матрац гимнастерку и ремень. И вдруг перехватил молчаливый взгляд ближайшего по койке соседа, немолодого немца со скорбным лицом и глубокими глазами. Тот отвел в сторону глаза, сделав вид, что ничего не заметил.
Затаив дыхание, Илья натянул одеяло на голову, прикинулся спящим. Кто он, этот человек, который пристально и с таким, как ему показалось, участием молча смотрел на него?
Как быть? Не заговорить ли с ним, с этим внушавшим симпатию человеком?
Так прошел день. Когда погасла лампочка под потолком и раненые уснули, Илья услышал, как сосед поднялся, подсел на краешек его койки и, пригнувшись, опасливо и таинственно оглядываясь по сторонам, тихонько промолвил:
— Геноссе, ты должен здесь быть осторожнее. Рядом лежат очень плохие люди… Сюда заходят плохие немцы. Их надо опасаться… За пфенниг они продадут тебя… А за железный крест — с родной матерью впридачу…
Он пододвинулся, оперся на единственный костыль, стоявший возле его койки. Глаза их встретились. Так минуту-другую изучающе смотрели друг на друга, словно желая познакомиться ближе и узнать, о чем каждый думает.
— Ты меня ничуть не опасайся, геноссе… — шептал ему на ухо. — Зла я тебе не причиню… и не продам тебя. Мы с тобой одинаково несчастны… Я сейчас спрячу твою одежду… Если эсэсовцы увидят, тогда плохо тебе придется… Выздоровеешь — отдам.
Илья так же молчаливо смотрел на немца. И в эту минуту как-то невольно проникся к нему верой и уважением. Кивнул головой.
Сосед осторожно достал из под его матраца гимнастерку, ремень, завернул в свою солдатскую куртку. И, опираясь на костыль, тихонько вышел из палатки со сверткой под мышкой.
Прошло минут десятъ-пятнадцать, и хромой вернулся, принес Илье мятую, выгоревшую на солнце немецкую гимнастерку и старый ремень, на пряжке которого было изображено что-то наподобие креста и виднелась надпись: «Готт мит унс». Небрежно подсунул это добро под матрац, чтоб соседи видели…
— С этим, — шепнул он, — тебе теперь спокойнее будет и безопаснее…
Илья молча смотрел на него, стараясь угадать, как это он, несмотря ни на что, сохранил человеческий облик и доброту.
Тот снова опустился на краешек его койки, поправил одеяло, сползавшее на пол, и тихонько говорил:
— Геноссе… Не смотри на меня так… Верь, что желаю тебе добра, хоть не знаю, кто ты и откуда… Зовут меня Ганс. Ганс Айнард… И я не из тех, которые… Скорее всего, я такой же, как и ты… Не бойся меня… Как звать тебя? Эрнст? Грушко? Пусть так… Но помни, я тебе не враг. И отец мой — рабочий, шофер — был знаком с другим Эрнстом — Тельманом… Отца за это бросили в концлагерь Дахау. Может, слышал? Это такая страшная тюрьма. Отца там замучили… Он погиб. И я им этого никогда не прощу… Никогда!.. Я солдат… шофер в форкомандо… Возил шефа, Эмиля Шмутце… Ранило меня несколько дней назад, когда на нашу колонну напали русские…