Учитель
Шрифт:
Фрэнсис никак не называет это «нечто», так отличающее характер сына, но когда оно проявляется порою в диком блеске глаз, в скрежете зубовном, в яростном восстании чувств против разочарования, неудачи, обиды или мнимой несправедливости, Фрэнсис прижимает мальчика к груди или уводит куда-нибудь поговорить наедине; она рассуждает с ним, как заправский философ, а Виктор всегда податлив на резонные доводы; убедив сына, она устремляет на него взгляд, исполненный любви и нежности, чем Виктора можно покорить окончательно.
Но явятся ли мягкое урезонивание и любовь тем оружием, каким в будущем мир встретит неистовство его порывов? О нет! За этот огонь в черных глазах, за грозовые тучи на его красивом лбу, за твердость на сжатых губах сын наш когда-нибудь получит тычки вместо уговоров и вместо поцелуев — пинки; и тогда немая ярость и боль будут терзать его душу и плоть, доводя до умопомрачения, тогда он претерпит суровые, но благородные и достойные испытания, из которых, я верю, выйдет мудрее и выше.
Сейчас я вижу его из окна — Виктор стоит рядом с Хансденом, который восседает на стуле под буком и, возложив длань на плечо отрока, Бог знает какие вливает в него мысли и наставления. Виктор улыбается и внимает Хансдену с явным интересом — когда лицо его озаряется улыбкой, он больше чем когда-либо походит на мать, но, к сожалению, сияние это пробивается так редко!
Виктор относится к Хансдену с уважением и явным предпочтением, весьма глубоким и сильным и определенно куда более категорическим, чем я когда-либо питал к этой личности. Фрэнсис с немалой тревогой наблюдает развитие их отношений; в то время как сын ее опирается на хансденовские колени или придерживается за его плечо, Фрэнсис кружит вокруг них, как голубка, защищающая своего птенца от парящего над ними ястреба; она говорит, что лучше б у Хансдена были свои дети — тогда бы он почувствовал, сколь опасно пробуждать в них гордыню и потворствовать слабостям.
Вот Фрэнсис подходит к окну в моей библиотеке и, отстранив заглядывающую в него ветку жимолости, сообщает, что чай готов; видя, однако, что я и не думаю прерываться, она приходит ко мне и, приблизившись сзади, тихо кладет руку мне на плечо:
— Monsieur est trop appliqu'e. [168]
— Скоро освобожусь.
Фрэнсис придвигает стул и, устроившись на нем, терпеливо ждет, пока я закончу; присутствие ее отрадно для меня, как запах свежего сена и пряный аромат цветов, как переливы зари и летняя умиротворяющая тишина вечернего часа.
168
Мсье чересчур трудолюбив (фр.).
Но вот я слышу шаги Хансдена; он возникает в окне, бесцеремонно отодвинув от него жимолость и потревожив при этом пару пчел и бабочку.
— Кримсворт! Я повторяю: Кримсворт! Миссис, заберите у него перо и заставьте поднять голову.
— А, Хансден? Я слышал, вы…
— Вчера был в К***. Ваш братец делается богаче Креза за счет спекуляций железнодорожными акциями; еще я узнал от Брауна, что мсье и мадам Ванденгутены и Жан Батист намерены приехать повидать вас в следующем месяце. Пишет он также и о мсье и мадам Пеле: мол, союз их в смысле супружеской гармонии не самый лучший в мире, но в деле своем они «on ne peut mieux», [169] каковое обстоятельство, он заключает, будет достаточным утешением для обоих и компенсацией за все семейные невзгоды. Кстати, почему бы вам не пригласить чету Пеле в ***шир, Кримсворт? Мне бы так хотелось увидеть вашу первую пассию Зораиду. Миссис Кримсворт, не ревнуйте слишком, но он любил эту особу до безумия — я знаю это как факт. Браун сообщает, что теперь она весит где-то двенадцать стоунов, — вы понимаете, что вы упустили, мистер Учитель! Ну, а теперь, господа, если вы не собираетесь идти к столу, мы с Виктором приступим к чаю и без вас.
169
Как нельзя лучше (фр.).
— Папа, пойдемте!