Учитель
Шрифт:
— Спасибо, что врала, — сказал больной, не открывая глаз. — Толково врала… С усмешкой… Это самое убедительное вранье. Нельзя не верить… А теперь… Пойди отдохни… От меня… От вранья. Иди… А Сергей посидит… Он… давно… около меня не сидел… Ему… еще… не надоело.
…Лампа над письменным столом. Маленький световой круг. Вся комната в полутьме. Петр Николаевич то засыпает ненадолго, то просыпается и шепотом зовет.
— Знаешь, я и во сне тебя вижу. Проснусь — ты тут. Чудо. Неужели как раз теперь и умирать? Это ведь нелепо. Ангелина талантливо врала. Я не заметил бы, как помер. А теперь какой-то червяк внутри гложет. Неохота помирать. Обещай, что завтра пойдешь в горсовет.
— Не обещаю. Мне надо уезжать.
— Куда? Зачем?
— Взял на себя поручения. Может, не надо было, но — взял.
— Очень срочно?
— Ну… Как сказать. Дела эти ждали и по десять лет и больше. Могут и еще подождать. Но я люблю, чтобы…
— Поскорее с плеч долой?
— Ну, скажем, так.
— Но, понимаешь, комната — это дело жизненно важное. Тебе устраивать жизнь наново. Жилплощадь… В общем, ты сам все понимаешь. Как у тебя с деньгами?
— Денег нет.
— Как же ты собрался путешествовать? Я дам тебе немного. Кроме того, я все завещаю тебе и Ангелине. Погоди… Неужели я, как умирающий… не имею права на то… чтобы меня слушали терпеливо… и с уважением?.. Может, по-твоему, у моего зажиревшего брата… больше прав на мое нехитрое наследство? И он мне больше родственник, чем вы с Ангелиной? Вот потому-то… я и завещаю все… Ангелине… Она отстоит… Зубами вырвет… если завещание опротестуют… а что положено… тебе отдаст. А ты бы — раз-раз, пожалуйста, возьмите, я покойнику человек чужой. А ты разве чужой мне?
— Не чужой.
— Ну, то-то же… Скажи… Если бы у тебя было лекарство, ну, снотворное или яд… хватило бы духу дать мне? Чего молчишь? Дал бы?
— Дал.
— Вот и Ангелина бы дала. И я бы… пожалел и дал. Говорят, страшные мученья предстоят, если этот… прав.
— По-моему, он просто злобный дурак.
— Злобный, но не дурак. Не надо обманывать… обратного хода нет… Я уж больше не поверю. Дай руку. Вот так. Ты меня не жалей. Мне не страшно. Из будуара в могилу, конечно, страшно. А я ведь не из будуара. Про таких, как я, говорят: успокоился. Понимаешь, работал, бегал, вытаращив глаза… все боялся не успеть. Ну скажи мне что-нибудь… что-нибудь хорошее. О чем ты думаешь?
— Я вспомнил, как мы с мамой впервые приехали на эту квартиру. И вы сказали: «Будем знакомы!» — и протянули мне руку. Как взрослому. Я очень удивился.
— Да, да… Высокая красивая женщина в трауре. Только воротник из белых кружев. А волосы какие у нее были! Как золотое облако. Ты хорошо помнишь ее молодой?
— Да. Помню.
— И я. Ты ни о чем не хочешь меня спросить?
— Хочу. Заходил сюда Володя Сурмин? Вы его помните?
— Володю-то? Ну как же не помнить? Заходил.
— Он сейчас в Кленах?
— Нет, уехал. Мне Таня говорила… В какой-то город… Вот вспомню утром… Непременно… И скажу… Утром…
Он снова прикрыл глаза и пальцы его разжались. Он что-то тихо, уже совсем неслышно шептал, но и шепот становился все слабее.
Сергей смотрел на темное, исхудавшее лицо и, уже не прислушиваясь к бессвязному шепоту, думал, что все хорошее в детстве связано у него с этим человеком. Первая рыбалка. Ночной костер, запах дыма и ухи. Первая охота. Мокрый лес на рассвете, и они только двое во всем мире. Однажды они чуть не увязли в болоте. Сергей не успел испугаться, он то и дело оглядывался на Петра Николаевича, и если б увидел на его лице отражение своего ужаса, потерял бы, наверно, силы. Но у Петра Николаевича лицо было как всегда — спокойное и сосредоточенное. Они молча пыхтели, тащили ноги, отяжелевшие, как бревна. А ноги все проваливались в трясину, вода чавкала в сапогах. И только когда они выбрались на твердую землю, Петр Николаевич сказал:
— Чуть было не пропали мы с тобой, брат.
А книги? Каких только книг не было у Петра Николаевича! Русские классики, энциклопедические словари, кораблестроение, архитектура. А путешествия! Сергей покосился на полку у окна — вон и сейчас в углу стоит толстенный том «Всемирного путешественника». Сергей с детства помнил, что «высокие дома Кадикса блестят на солнце под роскошным голубым сводом андалузского неба»… Тут каждое слово торжественно и роскошно: Кадикс. Голубой свод андалузского неба. До чего же красиво! Вовек не забыть… А вон на тех полках стояли книги по истории Гражданской войны — ровно двести книг.
— Такой полной картины, пожалуй, уже ни у кого нет… — говорил Петр Николаевич. — Повыбрасывали, пожгли… Всяко было. А я храню…
Что сейчас на этих полках? Сергей тихо поднялся и, осторожно ступая, подошел к полкам, стоявшим по левую сторону от высокой кафельной печки. Строгий порядок был нарушен. Теперь тут навалом лежали случайные, не связанные между собой книги: протопоп Аввакум… «В дебрях Уссурийского края»… «Русская история» Рожкова…
Прежде в этой комнате стойко пахло старыми книгами. Иногда тянуло запахом свежей стружки, клея, масляной краски. Сейчас все перебил запах лекарств.
Случалось, что Петр Николаевич ходил на родительские собрания, если мама была в театре или болела. А однажды… Однажды он выпорол Сергея. Не отец, а выпорол. Хлестнул ремнем.
— Сережа, — окликнула Ангелина Степановна, он не услышал, как она вошла. — Поди поспи, Сережа. Хочешь, у меня ложись, на диване постелено. Хочешь, к себе иди — там прибрано, чисто.
Он встал, постоял с минуту, глядя, как она бесшумно ходит: переставила на тумбочке лекарство, прикрыла абажур газетным листом. Вокруг больного стало еще темнее.
— Иди, иди. Надо будет — позову, — повторила Ангелина Степановна.
…Он стоял на пороге своей комнаты. Он был прав: эта комната давно исчезла. Комнаты, как и вещи, не терпят соседства смерти. Человек может остаться собою, даже когда она глядит из-за плеча. Это трудно. Но он все-таки может. А вещь теряет все и становится трухою, куском дерева, или железа, или стекла.
Между ним и этой комнатой стояла неисцелимая память. Он знал обо всем давно. Но поверил в это только сейчас.
Не переступая порога, он погасил свет, закрыл дверь и пошел к Ангелине Степановне.
Кладбище тоже как будто принарядилось к городскому юбилею. Ограды, желтые и голубые, пестро выглядывали из зелени и на солнце казались празднично-яркими.
Петра Николаевича пришли проводить в последний путь его друзья. Их было много. Но майский день был такой сияющий, что Сергей ловил то улыбку, то лицо, поднятое к солнцу, и глаза, зажмуренные от удовольствия.
А высокий толстый человек, погибая от жары в тяжелом черном костюме, говорил строго:
— Архитектурное управление и строительная промышленность города потеряли в лице товарища Малышева принципиального, честного товарища… Архитектурное управление и строительная промышленность города никогда не забудут… Архитектурное управление обязано товарищу Малышеву широким разворотом строительства… Архитектурное управление и строительная промышленность всегда ценили в лице товарища Малышева…