Удар Скорпиона
Шрифт:
Я как-то иначе хотел обо всём спросить. Аккуратно. Но этот дядька меня просто взбесил. Помешали ему, видите ли. А я же не специально! Просто мне так вес держать удобнее.
В общем, я тут же забыл, как именно планировал спросить, и спросил как получилось. Довольно-таки весело:
– Мама? А мы папу где похороним?
Она сразу белой стала. Как мел! Я за ней уже не первый раз замечаю. Что ни скажи такого – сразу вот, реакция. Как будто в ней какой-то кран открывается, из которого всю кровь одним махом спускают.
А мужик этот свою газету чуть ли не зажевал – так сильно в нее уткнулся. У него даже лысина вспотела – вот как.
А мне уже было неинтересно, что там мама ответит, потому что я услышал, как она виновато шепнула мужику:
– Извините.
Нормально, да? За что? А потом еще лучше – послала мне испепеляющий взгляд и отвернулась.
Нет, а что я такого спросил? В конце концов, это же мой родной человек. Я должен знать, что и как с ним теперь будет.
Тем более я знаю папу! Он такого вообще не признавал. Ну, всяких там слез. Вот, помню, когда тетя Ядя (наша соседка по этажу) умерла, мама сильно плакала, потому что она невозможно жалостливая женщина, а папа ей сказал, мол, нечего слезы лить. И что, наоборот, надо радоваться! Дескать, человек такую долгую жизнь прожил, а теперь ему сам бог велел отдохнуть.
А потом, когда умер Вензель – моя морская свинка, – мама снова плакала, хотя, между нами говоря, Вензеля она никогда особо не жаловала, потому что он, видите ли, вонял на всю квартиру своей клеткой. Но тогда она плакала. А я еще громче, потому что какая разница, кто чем воняет, если это твой друг. Мы же с ним два года в одной комнате жили. Конечно, я ревел, хоть мне и было тогда уже под восемь. А потом пришел папа и сказал:
– Что вы тут устроили белужий хор? А ну марш на кухню. Арбуз на столе остывает!
А я как услышал про арбуз, так еще громче заревел. Это же любимое блюдо Вензеля! А теперь уже всё. Потому что какой арбуз на том свете – в смысле на небесах?
Но папа и тогда нашелся. Сказал:
– Да чтобы ты знал, на том свете только арбузами и кормят!
А я такой:
– Что, правда? Арбузами?
Не то чтобы я сразу купился. Но папа и весь его вид – они были очень убедительны. А он еще, как специально, уточнил:
– Хомяков так точно! А свинок еще и дынями!
А Вензель же эти дыни еще больше арбузов любил. Обожал просто! В общем, я сразу успокоился и даже, кажется, рассмеялся, счастливый, что Вензель так хорошо устроился. Сейчас бы я, конечно, в такую чушь ни за что не поверил. Но тогда… Тогда бы я поверил во что угодно и даже в тот свет, лишь бы только Вензелю там было хорошо. Вот правда, мысль о том, что он сидит на какой-нибудь заоблачной лужайке и хрустит в свое удовольствие дынными корочками, – она меня просто к жизни вернула! И маму, как ни странно, тоже. Хотя она потом еще плакала, когда папа клетку из дома выносил. А я вот нет. Потому что у меня всегда был принцип по жизни – если не папе, то кому тогда верить? И я верил!
Безо всяких оговорок. И сейчас верю. Раз он сказал, что плакать незачем, значит, так оно и есть.
Плохо лишь то, что мне не восемь и никаких заоблачных лужаек нет. И я об этом уже знаю.
Вот близнецам хорошо. Они же еще не понимают ничего. Тот же Ерёма – сидит себе, рисует.
Я спрашиваю: что это ты там изобразил? А он так беззаботно – «цеточик». Цветочек, стало быть. А Сёма тут же:
– А у меня тоже ветоцик. Ка-а-асивый! Маме вот – лаз. И папе – ва.
Я сказал:
– Дорисуй еще один.
А сам подумал:
«Хотя зачем? Это же похороны!»
Но Сёма послушался и стал рисовать. Цветочки. Потом птичек. Ему стюардесса целый альбом принесла. А Ерёме раскраску. И мне еще, главное:
– Может, ты тоже что-нибудь хочешь?
С приклеенной такой улыбочкой.
А я ей мрачно:
– Виски со льдом!
Без «пожалуйста».
Ну а что она хотела услышать. Дайте и мне порисовать? Но вообще, видно, этого стюардесса и ждала, судя по тому, как скривилась:
– Ты несовершеннолетний!
Ой, я вас умоляю! А слово «шутка» она, интересно, когда-нибудь слышала?
Но я не стал уточнять. Просто смерил ее презрительным взглядом и сказал:
– Тогда просто лед.
И еще так подчеркнуто вежливо добавил:
– С колой, пожалуйста.
Она вздохнула и ушла. Но скоро вернулась с фантой.
А мне-то что? Фанта так фанта. Тем более я этот виски в жизни не стал бы пить. Он же воняет клопами!
– Спасибо тоже не скажешь? – насмешливо спросила стюардесса.
Я так понял, у нее на меня какой-то зуб. И сказал миролюбиво:
– Нет.
Такой еще отвернулся, чтобы и она поняла – вопросов к ней я больше не имею!
Но стюардесса оказалась на редкость непонятливой. Завопила чуть ли не на весь салон:
– Ну и дети пошли! Что ни слово, то хамство.
Лена. Так было написано у нее на бейджике. Я как глянул – сразу понял, что почем. Лены – они все такие. Вроде как с диагнозом.
Пока стюардесса Лена распиналась, я демонстративно зевал, но когда она пригрозила пожаловаться на мои выходки маме, конечно, не выдержал и сказал:
– А вы знаете, что жестокое обращение с инвалидами карается законом?
Естественно, ни о каком таком законе я знать не знал, но от всей души надеялся, что и моя Лена была далеко не первой ученицей в школе.
– Инвалид? – хохотнула эта двоечница. – И в какой же, простите, области?
– Вот в этой, – кротко сказал я и дернул себя за штанину.
– Ой, – смутилась Лена. – Извини. Я же не…
Она нервно скрестила на груди руки, так, словно хотела прикрыться. Потом резко отняла, вроде как поправить волосы. Я видел, еще секунда, и она просто убежит куда глаза глядят. Может, даже в иллюминатор выпрыгнет. Эта мысль меня страшно развеселила.
– Ничего страшного, – я довольно погладил протез и улыбнулся ей почти по-свойски. – Мы, инвалиды, люди привычные.
Лена послушно кивнула.
– Хочешь, я тебе колу принесу? – пролепетала она чуть не плача и, не дожидаясь моего ответа, попятилась, усевшись на плечо моему знакомому дядьке.
– Осторожнее, девушка! – возмутился он. – Вы мне газету помяли.
«Ну хоть кто-то додумался газету помять», – злорадно подумал я и тут же простил Лену вместе со всей ее глупостью.
На самом-то деле там и прощать-то было не за что. Она же не виновата в том, что я инвалид. Просто эти ее руки то здесь, то там. И лицо – сплошное раскаяние. Могла бы быть проще! Сказать: «А, протез. И что? Разве это дает тебе право быть уродом?» Вот тогда бы я ее зауважал. Потому что нет, конечно же, не дает, и я это знаю. Меня просто бесит, как все реагируют. Как будто это их вина, поэтому со мной нужно особенно церемониться и вести себя так, словно я не просто трагичный калека, а вообще при смерти. Как будто всё – без этой проклятой ноги никакой жизни у меня больше не будет!