Ударивший в колокол
Шрифт:
Герцен стал мысленно перебирать список возможных гостей. Среди них есть непременные и очень желанные…
Рядом Химки, где снял дачу Михайло Семенович Щепкин, чтобы быть по соседству с Герценом, которого он обожал. Он будет обязательно в своем широченном парусиновом балахоне и такой же необъятной соломенной шляпе, окруженный крестьянскими ребятами. Он любил детей. Он и Герцена любил за его по-детски открытый, светлый нрав. «Зачем только он занимается наукой? — ворчал Щепкин. — Зачем политикой? Это высосет из него все лучшее…»
Часам к одиннадцати спустится, позевывая, с антресолей лежебока Огарев. Позднее выйдут
Хлебосольная душа Герцена не терпела одиночества. Природа? Да! Это божественно! Но ведь со шмелем не поговоришь, как и с богом. Кстати, Герцен тут же дал себе слово в разговоре с Грановским не затрагивать проблемы бога, ни бессмертия, этой Jenseits, как они предпочитают называть все потустороннее.
…Из сада не хочется уходить. Хорош этот ранний час среди росистой зелени.
Герцен сел под дерево. Закинул голову. Глазам представился длинный трепещущий конус. Он суживался, уходя вверх, как дорога: зеленый путь в небо…
Сладко-бездумное состояние. Но по стремительности натуры Герцен не мог долго пребывать в блаженном растворении себя в природе.
За работу! Есть еще время прибавить несколько страниц к «Письмам об изучении природы».
Он обогнул дом, вошел в свой флигель, неслышно ступая на носках, чтоб никого не разбудить, прошел в кабинет, раскрыл бювар и на чистом листе бумаги написал вверху своим отчетливым изящным почерком: «Письмо девятое».
Он еще не писал, покуда только заглядывал в «Philosophic der Natur» [7] Гегеля, в декартовы «Les passions de I'ame» [8] , в «Novum Organism» [9] Бэкона.
7
«Философия природы» (нем.).
8
«Страсти души» (фр.).
9
«Новый Органон» (лат.).
Изредка он подымал затуманенный взгляд к окну, в глаза хлынет зеленый разлив липовых и березовых крон, излучина реки, отливающая платиной, и поля, бесконечные поля. Но вряд ли сейчас он все это видел. Мысли его были в той философской природе, которая возникла в его воображении.
Восемь «Писем об изучении природы» уже были опубликованы. И
Он прислушался к смутно, но уже властно встающим в нем образам из совсем другого мира, из нашего, из сегодня.
Решительным движением он отодвинул рукопись, еще не начатую, на ней значилось только название. Потом секунда колебания — и он вынул из ящика стола другую рукопись.
Его еще привлекают гигантские фигуры Спинозы и Лейбница.
И все же он не написал девятого письма.
Мыслитель и художник в нем не всегда были в согласии. Иногда они боролись. Сейчас брал верх художник. Герцена влекло желание — оно достигало силы непреодолимой потребности — написать роман. Заготовки к нему он сделал исподволь, еще в новгородской ссылке. Даже и название тогда нащупалось: «Похождения одного учителя». Потом он замарал его и написал сверху: «Кто виноват?» И первоначальные главы тогда же тиснул в «Отечественных записках».
Сейчас, сидя у распахнутого окна, писал он небыстро, но уверенно, почти не марая, как пишут о глубоко заветном и прочно устоявшемся в сознании. Спинозе и Лейбницу оказалось не под силу бороться с Бельтовым и Любонькой Круциферской.
Перед обедом пошли к пруду. Тут царил Щепкин. Он отличным пловцом, несмотря на свою тучность. Или, может быть, благодаря ей: жир держал его на воде, придавал ему плавучесть. Как всегда, шумное восхищение вызвал излюбленный трюк Щепкина: он ложился на воду спиной, скрывался в воде полностью, оставляя снаружи только живот, полный и круглый, как холм. Трюк этот назывался «остров».
Он выходил из воды под аплодисменты, отряхивался. К нему спешили с теплым халатом, но он отстранял его.
— Я не зябну, — говорил он, — я ведь от природы положен на вату.
Все хохотали. Один Огарев оставался холоден, ни тени улыбки на его серьезном лице. Герцен взглядывал на него с беспокойством.
— Нет, мне не плохо, — отвечал на этот взгляд Огарев, — мне просто скучно. Знаешь ли, отчего мне так скучно почти со всеми? Оттого, что все готовят в своей маленькой кухне и говорят про свой именно картофель, который никого не интересует.
Обед накрывали на лужайке перед домом. Хватились — хозяина нет. Кетчер ринулся на поиски. Нашел его в неожиданном месте: над бочажником. Кетчер недоумевал:
— Помилуй, братец, что любопытного в этой яме с водой?
— Слово дорого: бочажник.
Кетчер не понимал интереса Герцена к словам, не видел, как тот подбрасывает их в воздух, как они взлетают, переливаются бликами, потом падают в руки — веские…
Хозяйничали Натали и Елизавета Богдановна Грановская, молчаливая. Она могла бы стать выдающейся пианисткой, но предпочла раствориться в любви и преданности мужу. Их согласная жизнь была для нее выше искусства и славы.
Начинали обедать поздно, в шампанском не было недостатка, в спорах тоже. Присутствие дам клало предел вольности мужских речей. Даже сам Кетчер удерживался в рамках того, что он считал хорошим тоном. Правда, у него была другая мерка, и дамы порой морщились под градом его экстравагантностей. Окидывая критическим взглядом батареи бутылок, он заявлял Герцену:
— Ты свистун, братец, не умеешь заранее распорядиться.
На что Герцен хладнокровно ответствовал:
— Перестань орать, скучно.