Ударивший в колокол
Шрифт:
Герцен печально заметил:
— Русский, развивающийся до всеобщих интересов, готов ухватиться за всякий вздор, чтобы заглушить только страшную пустоту.
Грановский поднял голову. Поколебавшись несколько, он сказал, стараясь придать своему голосу мягкость:
— Мы не знаем его истинных побуждений. Кто живет в боге, того оковать нельзя, по слову апостола Павла.
— А может быть, от православия его отвратило византийское смирение русской церкви, которая не только мирится с безобразиями самодержавного режима, но и освящает их, — предположил Огарев.
Герцен
— Не вижу разницы между отдельными ветвями христианства. Ведь одна из отличительных черт его — это свойственное ему противоречие природе и смешение, причем преднамеренное, каждого понятия с диаметрально ему противоположным. Оно провозглашает равенство всех, но перед богом. Оно проповедует единобожие, но в троице, Оно утверждает бессмертие, но после смерти.
Грановский сказал дрогнувшим от волнения голосом:
— Я уверен, что другая жизнь есть. Она вечна, она не знает разлуки, у меня умерла сестра, и я не допускаю мысли, что не увижу ее. Я это знаю.
Герцен только и мог сказать:
— Грановский, ты это серьезно? Ведь…
Огарев перебил его:
— Опомнись, Грановский, неужели я должен тебе объяснять, что вера в потустороннее — это трусость перед страданием.
Герцен понимал, что накатывается новая лавина противоречий. Она казалась ему непреодолимой, как стихия, ее не остановить. И тем не менее он попытался это сделать, переключить мучительный вопрос в некий беззаботный разговор, обшутить самую смерть. Он сказал:
— Я никогда не рассказывал вам о Толочанове, о том, с каким героическим весельем он помирал? Послушайте. Это был молодой парень, фельдшер моего дяди Льва Алексеевича. К несчастью, он отравился — не дядя, а Толочанов. Он помирал. Послали за попом. Но Толочанов отказался от церковного напутствия. Он сказал, и его слова достойны того, чтобы высечь их на фронтоне Академии наук: «Жизни за гробом быть не может, настолько я знаю анатомию». И помер.
Грановский встал. Жена попробовала удержать его, но не смогла.
— Личное бессмертие мне необходимо, — сказал спокойно и твердо.
Видимо, он собирался уйти. Его остановили слова Герцена:
— Бессмертие есть.
Огарев посмотрел на него с удивлением.
— Да, — повторил Герцен упрямо, — бессмертие есть. Конечно, можно рассуждать так: жизнь — это промежуток между двумя немыми и безответными пропастями. Если так думать, то и жить не стоит, надо стреляться. Но бессмертие есть. Это то свободное и гласное — обязательно гласное! — проявление человеческого духа, которое воплотится в историю человечества, будет там иметь свое влияние и место так, как тело наше войдет в состав травы, баранов, котлет, людей. Нам не нравится это бессмертие, — что с этим делать!
Кетчер захлопал в ладоши:
— Браво! Мне это нравится. Это по-мужски. А твоя. Грановский, точка зрения — бабская!
— Кетчер, не шуми, скучно, — сказал Герцен устало.
Грановский, который было оживился при первых словах Герцена о бессмертии, сильно побледнел и сказал, обращаясь сразу к Герцену и Огареву:
— Послушайте, вы меня искренне обяжете, если не
И вышел.
Вернувшись к себе, Герцен, как каждую ночь, стал вносить подневную запись в записную книжку, как он называл свой дневник. Иногда он ночью записывал, пренебрегая, как всегда, знаками препинания, то, что по той или иной причине избегал говорить днем. События сегодняшнего дня взволновали его. Грановский не выходил у него из головы. Он писал:
«Грановский, придерживаясь своего рода идеализма, неизбежно наталкивается на противоречия, которые ему приходится разрешать поэзией, общечеловечностью, логическими штуками и пр. В такие минуты мне до того тяжело смотреть на него, что слезы навертываются на глазах».
Раздался стук в дверь. Герцен положил перо. Вошел Грановский. Они молча смотрели друг на друга. Вид у обоих смущенный.
— Что, не спится? — пробормотал Герцен, не зная, что сказать.
— Мы не можем так расстаться, — сказал Грановский запинаясь. — Вы оба, ты и Огарев, прикреплены к моей душе такими нитками, которые нельзя перерезать, не захватив живого мяса.
— Ну, слава богу! — вырвалось у Герцена. Он широко улыбнулся и обнял Грановского.
Перед сном Герцен вышел пройтись по саду, чтобы развеять словесный дурман навеянный целым днем споров. Он был рад примирению с Грановским, он любил его.
В конце темной тропинки он наткнулся на чью-то фигуру. Он хорошо видел в темноте и сразу угадал в грузном силуэте Анненкова.
— Павел Васильевич, что так поздно?
— А вы, Александр Иванович?
— Да вот брожу… Я окунаю лицо в хвою, притом, заметьте, не в нижние ветви, а, напротив, в самые верхние, в те, что на верхушке сосен и елей, там они особенно пахучие и нежные.
Молчание.
Потом Анненков сказал своим размеренным голосом:
— Шутить изволите, Александр Иванович.
— Нисколько. Совершенно серьезно.
Анненков молвил даже несколько раздосадовано. Темнота придала ему храбрости. Что это, в самом деле! Уж не за мальчишку ли принимает его Герцен!
— Позвольте, — сказал он сухо, — отметить две странных обмолвки в ваших признаниях. Во-первых, хвоя нисколько не нежна, а, напротив того, колюча и неминуемо исцарапает лицо. Во-вторых, верхушки сосен и елей находятся на высоте примерно купола Ивана Великого. Как позволите все это объяснить?
— Очень просто, фантазией.
Анненков тяжело вздохнул, как бы отдуваясь. Да, нелегко порой с Герценом. Фантазия? Человек был Павел Васильевич вовсе не глупый, даже не лишен известной тонкости. Но вот этой детальки в его душевном наборе не наличествовало.
Огарев вставал поздно. Он страдал бессонницей и отсыпался к утру. После полудня, позевывая, он зашел к Герцену. Он признался тут же, что, ложась спать, он как бы заключает договор с какой-то таинственной частицей своего мозга, которая ведает сном. Причем эта частица от сознания своей власти зазналась, и теперь приходится долго униженно упрашивать ее, чтобы она ниспослала сон.