Ударная сила
Шрифт:
— Внимание! В воздухе высотная скоростная цель!
И хотя этой минуты Фурашов ждал, но сейчас густой, усиленный динамиком голос руководителя испытаний заставил его внутренне сжаться: ну что ж, сейчас все начнется... Он представил, как где-то вырулил на взлетную полосу самолет-мишень, дрожа всем корпусом, словно иноходец, замер на мгновение у черты, и вот команда по радио — взлет! Взмыл, лег на строгий курс...
Полутемнота в индикаторной: маленькие лампочки отбрасывают от козырьков свет только на пусковые панели с глубоко спрятанными кругляками-кнопками. Голубоватые мерцающие развертки медленно скользят
Торопливо от шкафов посыпалось:
— Есть цель! Дальность, азимут...
— Первая — есть захват! Вторая — есть захват!
— Есть автоматическое!
Щелкают кнопки на панелях шкафов, переключают невидимые схемы, настраивают всю эту аппаратуру, все эти шкафы на ту, еще пока далекую цель, на самолет-мишень: он идет к своей верной...
Усилием воли Фурашов оборвал воображаемую картину, заставил себя думать о другом. «Как Сергей? Его «сигмы»? Да, на «банке» Бутаков держался козырем! Веселым был профессор. Уверен! А Кости нет... Может, вообще не прилетит?»
— Цель в зоне пуска!
И опять включился, «булькнул» динамик руководителя, и тотчас явственно, с веселыми густыми нотками голос Бутакова ворвался в тишину:
— Прошу вас, товарищ маршал... Товарищи члены Государственной комиссии, наступает час...
— Вы уж не пугайте нас, Борис Силыч! Мы и так, будто на сковороде... Ну, пожалуйста, пожалуйста!
«Кто это? Тоже весело, но возбужденно. Да, да, маршал Янов. Рад. Волнуется?»
Потом — общий смешанный говор, во внезапном гуде и свисте динамика отдельные слова: «Исторический акт», «Ясно — готовы!», «Ну, пожалуйста, пожалуйста!».
То ли от общего возбуждения, то ли от беспокойства, вызванного разговорами с Сергеем Умновым — вчерашним и вот этим, перед самым заседанием в «банкобусе», — осадок на душе Фурашова лежал с почти физической ощутимостью, он словно бы подталкивал, заставлял Фурашова не стоять на месте, двигаться. Весь этот говор в динамике неприятно кольнул Фурашова: «Ну вот, уже «исторический акт», высокие слова, а в «сигме» — сердце «Катуни», еще...» Фурашов одернул себя, повернувшись, откинув штору, пошел из индикаторной — на выход.
Солнце ударило в глаза упругим, пронзительным светом — только тут, в Кара-Суе, свет такой, как от электросварки. Небо без единой прожилки, без единого мазка, высокое, обмытое и отшлифованное до ровной лаковой лазури. Под брезентовым козырьком на дощатом помосте, в стороне от мерно вращавшихся, как огромные жернова, антенн, десятка два людей: тут те, кто хотел увидеть предстоящую стрельбу не на командном пункте, не на индикаторах с круглыми экранами, а в натуре, весь ее эффект. На треногах короткостволые, как мортиры, кинотеодолиты — черные, новенькие; висят на ремешках массивные морские бинокли... На помосте Фурашов увидел знакомых, но было немало и таких, кого он не знал: утром приземлился самолет с высокими гостями, Янов ездил встречать на полевой аэродром.
Возле помоста на бетонной площадке толпились в основном военные, представители полигона. Фурашов успел остановиться у крутой лестницы —
— Пер-рр-вая, пуск!
Впереди, с «луга», скрытого расстоянием и как бы оплавленного текучим маревом, прорезая это марево у земли, взмыла ракета — серебряный отблеск зеркально мигнул и погас. Прорезая огненным жалом голубизну, ракета круто уходила ввысь, уменьшаясь с каждым мгновением, и только теперь из марева от земли всклубился серый шар дыма и пыли; он разросся и точно бы завис в горячем, недвижном воздухе.
Сколько прошло времени — секунда, две, пять... Или минуты? Их отстукивает сердце Фурашова: удары резиновые. Ракеты уже не видно: в небо все дальше уносится лишь огненный клубок, стягивается в точку.
И, накладываясь на команду Бутакова, доклад офицера:
— Промах! — Через некоторое время: — Ракета... самоликвидировалась!
«Промах! Вот и начинает оправдываться предсказание Умнова», — автоматически подумал Фурашов.
На помосте все прильнули к приборам: кто к теодолитам, кто смотрел, вскинув морские бинокли. Но и невооруженным глазом Фурашов отметил четкую бело-магниевую беззвучную вспышку взрыва ракеты и не успел подумать, что будет дальше, как в динамике властный голос Бутакова:
— Пуск второй ракеты!
— Втор-рр-ая, пуск!
Опять там, впереди, взмыла из марева ракета, хлопок удара двигателей долетел с опозданием, и снова воцарились секунды тишины, наверное, как в космосе; даже не было слышно ровного гула антенн — казалось, они остановились.
Голос офицера наведения долетает точно издалека:.
— В координатной... ракета наводится с большими отклонениями.
— Сергей Александрович... «сигмы»?! — Это опять властный голос Главного конструктора.
— «Сигмы» работают неустойчиво... Джин покидает бутылку!
— Оставьте шутки!
— Ясно, оставить шутки...
Фурашов уловил странную интонацию в ответе Умнова — и отрешенность и какую-то нервную игривость. Что бы это значило?
На командном пункте какая-то суматоха: весь разговор оттуда — отрывистый, резкий, беспокойный — разносился в каждом отсеке, уголке. Движение началось и на помосте, хотя многие еще были прикованы к приборам. Было предчувствие беды — Фурашов это точно знал, хотя не мог бы сказать, почему знал, — предчувствие придавило его ноги к бетону, и он ловил теперь каждое слово из динамика:
— Понимаете, Борис Силыч, мишень может уйти...
— Это не самое важное в сегодняшнем дне!
— Нужно дать команду ликвидировать мишень, товарищ маршал...
— Поднять истребители, расстрелять?
— Отставить! Есть запасной канал... Я, как главный конструктор... Внимание! Вторым каналом огонь!
— Пуск!
Разговор в динамике оборвался: то ли кто-то наконец выключил динамик, то ли там молча ждали, как будут развиваться события. Опять воцарилась тишина. Тишина тут, у помоста. Тишина во всей вселенной. Какой-то всего один критический миг небытия, безмолвия, в котором оцепенело все окружающее. Вся тревога, вся усталость бессонной ночи точно бы спрессовались у Фурашова в эту тяжесть, оттекшую к чугунно-недвижным ногам.