Ударная сила
Шрифт:
Фурашов не видел, все еще стоя на колене, как Янов, да и гости — возле трибуны и на трибуне — вскинули в приветствии руки. Поднявшись, Фурашов со стеснившейся грудью, в тишине, которая оглушила сейчас, после криков «ура», чувствуя какой-то остро-нетерпеливый порыв, вобрав воздуху, скомандовал:
— По-о-лк! Под зна-амя... сми-рр-но-о!
Савинов, придерживая шаг, почти на месте вскидывай ноги, оглядываясь назад, дал возможность знаменосцу и ассистентам выровняться и, когда те развернулись строго в затылок, чуть приметно кивнул, и все четверо ударили первый печатный шаг, словно шагнул один человек. Кивок подполковника
Капитан Овчинников держал древко перед собой, как винтовку наперевес, — шелк спадал ровно, лишь середина морщилась длинными складками. Знамя поплыло вдоль строя, и снова, как пять минут назад, там, впереди, куда уплывало знамя, навстречу ему родилось, накаляясь и нарастая, покрывая музыку, перекатное, восторженное и ликующее «ура».
Знамя, удаляясь, даже не плыло, а точно бы парило, торжественно, величественно и одновременно легко, и шелк играл, переливаясь на солнце, меняя тон — от ярко-красного, светлого, до бордового, — и казалось, оно, знамя, как живое, сознавало всю значимость этого момента: в степенном и плавном полете даже не колыхалось. И Фурашову на миг представилось: это, распластавшись, парила над строем огромная красная птица, купаясь в лучах солнца, в стеклянной прозрачности воздуха, — казалось, это будет вечно.
Музыка захлебывалась, ее покрывал все тот же перекатный клич, рождавшийся вновь и вновь:
— Урра-ра! Ур-ра! Ур-аа-аа...
Ликующий крик затих, оборвался разом в ту самую секунду, когда знамя достигло правого фланга. Оборвалась и музыка. И тогда Фурашов, уже не думая, хватит ли воздуху в легких, раздельно, медленно стал бросать слова команды:
— К торжественному маршу... Дистанция на одного линейного...
А в висках ударялось, билось: «Полк, полк! Сейчас он пойдет мимо трибуны, мимо Янова, и впереди ты, командир...»
4
В домике Фурашова во всех комнатах щедро горел свет, и, хотя время уже перевалило за десять, спать не ложились.
Ушедший день был насыщен многими событиями, и Фурашов испытывал утомление от всего пережитого: после торжественного марша был обед, потом концерт художественной самодеятельности, гости разъезжались вечером. Янов с генералами улетел поздно. Сейчас, в тепле, в покое, за столом, Фурашов с тихой ласковостью наблюдал за шумным поведением дочерей. Катя липла к Коськину-Рюмину, не отступая от него ни на минуту, — то ластилась к его плечу, то заходила сзади, перегибаясь, заглядывала в лицо с несдержанной радостью, пухлые мочки ее ушей малиново пламенели. Приезд Коськина-Рюмина разрядил обстановку. Константин, в свою очередь, трепал тугие Катины щеки, с улыбкой перебирал в пальцах шелковистые, связанные ленточкой в пук волосы. Марина сдержаннее проявляла свою радость, но ходила по комнатам торопливо и на правах хозяйки подставляла гостю фужер, накладывала в тарелку салат — нарезанные помидоры и огурцы с луком; живо, беспокойно блестели ее печально-большие глаза, она встряхивала коротко стриженными волосами и все, казалось, старалась отогнать набегавшие думы.
Свет заливал стол. В углу горел приземистый торшер, напоминавший гриб, в открытых настежь двух других комнатах тоже буйствовал свет, и Фурашов вдруг подумал, что и эта непривычная яркость в доме и вся оживленность и радость дочерей — впервые после трагедии —
Рюмки стояли недопитые, а бутылка водки только начатая: пить не хотелось.
Смеясь, погладив по голове Катю, Коськин-Рюмин проговорил:
— Большая, большая ты, коза!
— Дядя Костя, — вдруг сказала Катя, — а я помню, когда вы приезжали к нам в Москве. Еще тогда мама была...
Фурашов в задумчивости — не сознанием, а лишь зрительно — отметил: Марина дернула Катю за рукав. Должно быть, Коськин-Рюмин тоже заметил это, повернулся, настороженно потер пальцами лоб.
— Да, да, деточка, помню... — В голосе было смущение и желание быстрее загладить неловкость, словно не Катя, а он ненароком коснулся запретной темы, и, твердо глядя на Фурашова, поднял рюмку перед собой, негромко сказал: — Ну, давай за...
Фурашов понял: выпить в память Вали, — они молча, встретившись взглядами, не чокаясь, выпили. Вновь, как там, на аэродроме, во взгляде Янова, Фурашов прочитал сейчас и у товарища этот невысказанный вопрос: «Ну, как ты тут?» Наверное, теперь глаза Фурашова могли бы выдать все, загляни в них Коськин-Рюмин, но Фурашов, не поднимая взгляда от тарелки, бесцельно ковыряя вилкой, сказал глуховато:
— Не пора ли, доченьки, спать?..
— Нет, нет! — Катя капризно замахала руками, трепыхнулся сзади хвостик волос. — Мы дождемся Ренату Николаевну.
— Да, папа, подождем. — Большие глаза Марины застыли, глядели на отца.
— Кто это... Рената Николаевна? — тихо спросил Коськин-Рюмин.
— Учительница музыки. — Фурашов сказал глухо, словно за этим что-то скрывалось, была какая-то тайна, и тут же, смутившись, добавил, как бы желая упредить возможные вопросы: — Учит девочек...
— Понятно... Ну, а я у тебя останусь, поживу в твоем полку несколько дней. Не возражаешь?
— Какие разговоры, Костя? — Фурашов усмехнулся. — Живи сколько хочешь — вон хоромы!
Коськин-Рюмин, оживляясь всем лицом, точно подогретый изнутри, ерзанул на стуле.
— Давай еще по одной? — И взялся за бутылку, разлил по рюмкам. — Я тоже рад: горести горестями, а сегодня у тебя событие, сегодня ты, Алексей Фурашов, шагнул высоко, и этому событию не только мы, журналисты, но еще и историки когда-нибудь воздадут должное... За тебя, за полк! — Он опрокинул рюмку, поморщился, закусил и, прожевывая, сказал: — И все! На этом, как говорят, завяжем — работать!
Девочки, видно, почувствовали, что они тут лишние, взрослым надо поговорить, притихли, хотя и не уходили. Фурашову было сейчас легко, покойно: от Коськина-Рюмина веяло уверенностью, неколебимой целеустремленностью — «работать»!
И как он ему был благодарен за то, что и тогда, в трудную минуту, сразу после похорон Вали, прилетел, оказался рядом, — рядом он и в этот для него, Фурашова, не простой, торжественно-поворотный день. Фурашов усмехнулся.
— Ты все «курить и работать»?
— Нет другого выхода, Алеша! Журналисту спать — статей не видать! — отозвался Коськин-Рюмин, продолжая в задумчивости гладить Катины волосы.
«Нет другого выхода» — тоже любимая поговорка, как и «курить и работать». Поговорка академической поры...