Удавка для бессмертных

Васина Нина Степановна

– Нет. Не все. Когда подготовите заключения, можно навестить в хирургическом отделении Юну. Она ранена.

И Доктор сдернул резиновый жгут, подумал и бросил шприц в мусорное ведро. Он походил по комнате, взял телефон и обнаружил, что Ева еще ждет.

– Когда мы сможем поговорить? – Он опустил завернутый рукав рубашки, надел часы.

– Поговорим у Юны.

– Наденьте кольцо.

– Что? – не поняла Ева. – Что вы сказали?

– Я дал вам перстень. Наденьте его и носите, не снимая.

– Это что, приказ? – Ева вдруг почувствовала, что ее губы помнят улыбку.

– Это оберег.

– Есть надеть перстень!

Лето 1984

Малышка

тетя Феня с удивлением рассматривает нас. Я стою чуть позади Су, я вижу масляное пятно на ее джинсах и изящные лаковые туфельки – балетная позиция номер один, кажется, когда пятка к пятке, а носки врозь и на одной линии – туфельки эти черные с кокетливым бантиком сбоку и золотой буковкой S посередине бантика.

– И где же вас подобрал мой обормот? – Мы идем вдоль дороги в высокой траве, тетя Феня катится перед нами, вдруг пропадая – она рвет то ли цветы, то ли траву, потом выныривает, поправляет косынку и говорит, говорит… – И как же он меня назвал?

– Он сказал, что вы очень добрая и… – я не успеваю ничего придумать, она перебивает:

– Либо вы, красавицы, врете и это был не он, либо он тут же назвал меня дурой. Ну, что я говорю! – глядя на наши лица, она громко смеется. – Он мне тут недавно письмо прислал: «Пучина жизни засосала меня!» Совсем вы в Москве с ума посходили. А и бледные! Правда, что ли, голод у вас? Или с дороги укачало?

Нас вводят в дом – добротное деревянное сооружение с резными наличниками на окнах и решетками, я от такого сочетания замираю, а Су фыркает. Феня обводит рукой с нескрываемой гордостью заставленное дорогой мебелью и аппаратурой пространство и спрашивает:

– Ну, чего желаете, только честно?

– Помыться, – говорит Су.

– Спать, – говорю я.

– Ну а я бы чайку попила! Вот всем сразу и удружим. Тебя – в бадью, а то баню готовить некогда, ты вот тут устраивайся, в кресле, – меня дружески толкают в плечо, я падаю назад, и кресло услужливо сдувается подо мной с пугающей мягкостью, – а я чай накрою и помыться помогу!

Тетя Феня уводит Су, я слышу, как возятся они за занавеской, я отслеживаю глазами солнечные блики на деревянном полу, потом Феня зовет меня к себе – завлекающее движение рукой, хитрющий вид – и шепотом сообщает:

– Красота-то какая! Ну статуэтка дорогая, ей-богу. Таких он мне еще не присылал. Пена белая, а кожа белей!

Су сидит в корыте. Пена до сосков.

– Я уже и мочалку намылила, а не могу мыть такое! – причитает Феня. – Вдруг повредить чего придется нечаянно, ну чисто – зайчонок! Мягонькая. Жалко, что болеет. Да, жалко. Ну ничего, я любой радикулит за неделю вылечу. Никаких пластинок не потребуется.

Пока я пытаюсь сообразить, кто тут из нас болеет радикулитом, Феня заталкивает в большой заварочный чайник пучок собранной по дороге травы. Стол накрыт богатый, с салом, яйцами, отварной курицей и ветчиной. В ведре у стола – яблоки.

– А я вообще за стриптиз, – заявляет Феня, начав свой чай со стопочки густой наливки. Выходит Су, завернувшись в простыню, садится у стола. Мы разрываем с ней курицу, я так устала, что еда не радует.

– Ну что, Сусанна Глебовна! За красоту, да? – объявляет Феня.

Я и Су замираем с полными ртами и смотрим друг на друга.

– Вы уж не серчайте, я паспорт твой посмотрела, пока ты мылась. У меня все по-простому, имен своих не кажете, а паспорт у тебя странный такой, думала – иностранка, и уж так рада: наша! Такая – и наша!

– Вера, – я глупо протягиваю руку, причем левую, потому что правая у меня жирная.

Су встает, обходит стол и целует Феню в щеку.

– Сусанна Глебовна! Верочка! – Феня вытирает глаза. – Живите у меня сколько хотите. У меня тут эта… вентиляция, потом – сигнализация, и телефон, и телевизор по кассетам. А уж я буду любоваться на вас утром, в обед и вечером!

Мы ложимся в разных комнатах, я сразу проваливаюсь в беспамятство, а Су с Феней долго хихикают где-то, дом отслеживает звуки и перемещения,

скрипит половицами, орет забытым радио, на рассвете в открытое окно прилетели комары. Я прячусь под одеяло и вдруг просыпаюсь, словно меня толкнули. Эти слова про радикулит не дают покоя. Что она имела в виду? Я встаю. За окном клочьями стелется туман, где-то далеко, незаметное за полосой леса, растворяется солнце, подкрашивая розовым цветом небо. Беспрерывно зевая и потягиваясь, обхожу первый этаж дома. Грандиозная постройка, что и говорить. Огромная голландская печь выложена изразцами: на каждом свой сюжет, выпуклые фигурки охотников, собак, домики, деревья, коровы и кони… Печь холодная, я глажу эти крошечные произведения искусства, становится грустно и холодно. На улице кричат петухи, одежда Су аккуратно сложена там, где она мылась: возле пустого корыта на табуретке лежат джинсы, трикотажная кофточка, потом нижнее белье, а сверху белья – стопки денег. Рассортированы. Двадцатипятирублевки, десятки, пятерки. А где же… О, как интересно. Все «зеленое» лежит в туфле. Смешно. Представить, что Су так аккуратно раскладывает деньги, я не могу, и на некоторое время впадаю в обдумывание предполагаемого образа предполагаемой сельской жительницы тети Фени. В состоянии обдумывания подхожу к комнате, где спит Су. Огромная кровать под пологом. Это просто почивальня султана, да и только. Стены задрапированы гобеленами, полог с золотыми кистями, на полках вдоль стены медные кувшины и кувшинчики, зеркало в старинной раме. Поднимаю полог. Голая Су просто потерялась на этом ипподроме наслаждений. Она лежит на боку и выглядит маленькой, забытой, несчастной, да еще палец во рту. А на спине… Да, что это у нее на спине? Я смотрю некоторое время с исследовательским интересом, потом бесцеремонно залезаю на кровать – три на три, не меньше, – подбираюсь к ней на коленях, сдергиваю шелковое покрывало и расматриваю странные штуки на спине Су. Ничего не понимаю. Придется ее перевернуть на живот, а для этого нужно дернуть за ногу. Су всхлипывает и сопротивляется во сне. Я сильней.

Для удобства разглядывания я ложусь рядом. Ничего, кроме временного помешательства у себя, предположить не могу. Потому что мне отчетливо видны под кожей, чуть выше ягодиц Су, рядом друг с другом плохо различимые денежные знаки в количестве двух штук и явно американского происхождения. Под кожей… И странного цвета. Я осторожно трогаю их рукой. Очень твердые. Пластинки от радикулита, вживленные в тело и для хохмы исполненные в виде сотенных долларовых бумажек?

В какой-то момент, вероятно, мое недоумение достигло предела адекватного восприятия действительности, оно замерло на грани удивления и равнодушия: я задремала. Я провалилась в спасительную невесомость отсутствия ощущений буквально на несколько минут. Этого хватило, чтобы организм чудесным образом воспрял и потребовал немедленных и правдоподобных объяснений. Я села, ощупала эти пластины и обнаружила сантиметрах в двух от тонкого края одной из них что-то вроде волдыря. Так бывает, когда после солнечных ожогов собирается слазить кожа. Я подцепила ногтем кожицу и сразу поняла, что это не кожа Су. Это что-то инородное, похожее на размазанный и застывший тонкой пленкой клей ПВА. Отдирается с трудом, но меня уже не остановить. Я сажусь на Су. Она чуть шевелится подо мной, и странно: мне хочется причинить ей боль, потому что сердце замирает в предчувствии больших неприятностей. Половина пластинки освобождена, ошметки пленки, ее закрывающей, я аккуратно складываю на шелковую простыню.

– Осторожно, – бормочет сонная Су, – это золото.

Я уже сама вижу, что это золотая пластинка. Размером точно со стодолларовую банкноту, и выгравирована на пластине именно эта самая банкнота. Меня бросает в жар, я начинаю нервно и не очень осторожно отдирать вторую пластину, Су дергается и пытается сопротивляться, но странный азарт придает мне силы, вот и вторая освобождена. Положив их рядом, я ложусь на бок – голова на сгибе подложенной под голову руки. Я считаю до десяти и ласково спрашиваю: