Удивительная история, или Повесть о том, как была похищена рукопись Аристотеля и что с ней приключилось
Шрифт:
— Попрошу вас, господин капитан, моей фамилии не коверкать!
— Вы не кошка, не фыркайте, — спокойно ответил Елагин. — Фамилия тут ни при чем. В четвертой роте есть поручик Свиньин. Фамилия хлевом отдает, а человек каких кровей? Чуть ли не Мономахович! Не в фамилии дело, господин поручик, а в человеке. Поняли, герр Тмин-в-рот?
— А я, по-вашему…
— Вы, — не дал ему закончить Елагин, — именно то, что я о вас знаю.
Тимрот встал; его щучий рот округлился:
— Господин капитан, вы злоупотребляете своим званием. Я таких намеков не потерплю!
— Стерпите,
— Что ты вечно к нему вяжешься? — сказал раздраженно Олсуфьев, которому не терпелось поговорить с Тимротом.
— Он знает почему. — И быстро начал тасовать карты. — Давайте играть! Ставки! Сдаю!
Елагин роздал карты, поднял свои и… засопел.
Олсуфьев посмотрел на капитана: большой, толстый, сопит. Тут Олсуфьев расхохотался так, что соседи по столу в недоумении взглянули на него.
— Солнечный удар? — спросил Елагин.
— Хуже, — ответил Олсуфьев весело, — меня пытался обыграть шулер.
— Как это пытался? — недоумевал Елагин. — Игра не состоялась?
Олсуфьев, все еще смеясь, обратился к Тимроту:
— Как, по-твоему, состоялась игра?
Тимрот не ответил — ушел.
— Наконец-то, — проговорил Елагин.
Играли минут десять, и вдруг из коридора донесся шум. Шум нарастал. Послышался топот ног.
Игроки вышли в коридор.
— Что случилось? — перехватил Елагин пробегающего офицера.
— Поручик Бояринов выплеснул бокал шампанского в лицо французскому дипломату.
— Воды у него под рукой не было? — возмутился Елагин. — Мальчишка!
Шум улегся. Игроки вернулись к своему столу.
Уже под утро, закончив игру, Олсуфьев обратился к Елагину:
— Мне необходимо завтра быть во дворце. А в карауле твоя рота. Поменяемся. Я пойду завтра вместо тебя, а в четверг ты заменишь меня.
— Согласен. Договорись с адъютантом.
Они не заметили, что за их спиной стоит вынырнувший откуда-то Тимрот.
7
Все произошло не так, как виделось Олсуфьеву за карточным столом, хотя в конечном счете получилось одно и то же. В два часа дня, отпросившись у командира караульной роты, Олсуфьев поехал в III отделение.
Дубельт сидел за огромным письменным столом в глубине кабинета. Штофные обои, мебель, занавеси, ковер на полу, картины на стенах — все было выдержано в одном тоне: вишнево-красном. Дубельт был в голубом мундире, но в своем высоком красном кресле и в сумерках затемненной красными шторами комнаты он также казался вишнево-красным. За спиной Дубельта в двурогих бронзовых бра горели свечи, и свет от них, неяркий, как бы красным куполом накрывал письменный стол.
— Неужели принес? — спросил Дубельт, напряженно следя за приближающимся офицером.
Вместо ответа Олсуфьев положил на стол рукопись. Серые глаза Дубельта оживились.
— Неужели принес? — повторил он, и в его голосе зазвучали теплые нотки. — Молодец, Олсуфьев! Сегодня же доложу о тебе его величеству! — Ему бросился в глаза книжный знак. — Безбородко! Так ты ее у Александра Григорьевича добыл?
— Никак
— Все еще секреты? Ну, бог с тобой! Важно, что добыл, что услужил своему государю. — Он взял со стола синюю папку, потряс ею в воздухе. — Доклад! Сегодня представлю его на высочайшее усмотрение. Тут и твой шарманщик. Обрадуй крошку… — Он вышел из-за письменного стола, положил руку на плечо Олсуфьева. — Отец этой крошки далеко не ангел, для него убить человека, что для тебя стакан чая выпить, и… любит свою дочь. Помни об этом, Олсуфьев. А теперь — ступай. Завтра зайди ко мне в это же время.
Олсуфьев забыл, что у подъезда его ждет карета, — он вернулся в Зимний дворец пешком.
Дубельт, прежде чем усесться в кресло, вызвал звонком адъютанта.
— Запиши три фамилии. Григорьев Василий Васильевич, Казембек Александр Касимович, Хвольсон Даниил Абрамович. Снаряди трех курьеров, дай каждому по одному адресу — пусть привезут этих господ сюда.
Через час в кабинет входили три человека — цепочкой, один в затылок другому. Впереди Казембек — крупный, рыхлый, с круглой темной бородой, а на лысой голове не то монашеская скуфейка, не то татарская тюбетейка; за ним худощавый Григорьев; последний — Хвольсон, молодой человек лет 28–29, с тонким носом и большим ярким ртом. На всех лицах недоумение и страх.
Дубельт пошел им навстречу, пожал руки.
— Господа, — начал он приветливо, — хорошо, что вы явились сегодня, а не «в любой ближайший день», как я просил передать. Вам сообщили, какая у меня к вам просьба?
— Нет, — хмуро ответил Казембек. — Я сегодня приехал из Казани, в постели лежал, а ваш офицер приказал одеваться и повез сюда.
Дубельт раздраженно позвонил. Явился адъютант.
— Почему не сообщили господам ученым, по какому поводу их приглашают? Почему такую горячку пороли? — спросил он раздраженно. — Взыскать с этих олухов!
После ухода адъютанта, успокоившись, Дубельт продолжал:
— Простите усердных не по разуму служак. Это про них Крылов писал: заставь дурака богу молиться, он лоб расшибет.
Григорьев и Хвольсон обменялись лукавым взглядом; Казембек хмуро изучал свою правую ладонь.
— Вот какая просьба у меня к вам, господа ориенталисты. Его величеству угодно знать, подлинная ли это рукопись и какова ее ценность. — Он протянул рукопись.
Рукопись переходила по старшинству: сначала ее рассмотрел Казембек, за ним Григорьев, потом Хвольсон. Дубельт следил за учеными. Казембек двигал губами, точно сосал конфету; у Григорьева разрумянилось лицо и напряглись мышцы на худой шее; у Хвольсона задрожали крылья тонкого носа.
— Генерал, — запинаясь, промолвил Казембек. — Откуда у вас эта рукопись? В каталоге аббата Руайе она числится украденной и находящейся в нечестных руках.
Дубельт поморщился и сухо переспросил:
— Какова же ее ценность?
— Ценность?! — ответил Казембек с негодованием. — О какой ценности вы, генерал, говорите? Денежной? Не знаю. Может быть, десять тысяч, а то и все сто. Но разве ее ценность может быть исчислена рублями? Рукопись — звено в золотой цепи развития человеческой мысли.