Удивительные приключения Яна Корнела
Шрифт:
Что же еще рассказать о своем возвращении?
Все, что я видел во время путешествия по морю, по дорогам Франции и в немецких государствах, вплоть до наших пограничных гор, промелькнуло у меня перед глазами подобно смутным сновидениям, — так заслонялось оно единственно зримым и ярким образом родины.
С Селимом я расстался во Франции. Мы крепко обнялись, — нам было и весело и грустно. Каждый из нас сказал друг другу: «Прощай, брат! Счастливо тебе добраться!»
Сейчас я припоминаю, что мы пережили на море ужасный шторм, во время которого наш корабль чуть-чуть не потерпел крушение. Но чего теперь стоили все страхи в сравнении с радостью возвращения домой!
Я шел по большаку в гору и, спустившись с нее, очутился в Чехии. Мне не трудно было узнать это по елям, по соснам, по траве, по солнцу, по воздуху и особенно по тому, как взволнованно билось мое сердце.
Наконец… наконец, я поднялся на Мезник — наша деревня стоит под этой горой — и оттуда увидел Молчехвосты…
Теперь я шел не спеша, благоговейно тихо, как будто переступал порог храма. Да, я вступал в храм — в храм детства, любви, в храм моего сердца — на родную землю.
При первом взгляде на Молчехвосты меня поразило то, что они как-то страшно съежились. Боже мой, какой маленькой стала эта деревушка! Она представлялась мне во много раз большей. Я смотрю сейчас на нее и вижу крошечные избушки, узкую дорожку между ними, тополя в овраге. Неужели это они представлялись мне великанами? Расстояния тоже сократились. Прежде, когда мы, ребята, отправлялись в нововесский лесок за белыми грибами, мне казалось, что Шкарехов, откуда к нам всегда приходили грозовые тучи, находился очень далеко от нашей деревни. Теперь бы я мигом очутился не только там, но и под Венками у Евиневси или на Лысой горе.
Едва эта мысль успела покинуть мою голову, как на меня нахлынули новые впечатления и я весь содрогнулся. Хотя Молчехвосты сильно пострадали уже тогда, когда я уходил в солдаты и мало чем отличались от голодной тощей рейтерской клячи, заезженной войной, однако они походили на деревню. Но что осталось от них теперь!
Сердце у меня сжалось, к глазам подступили слезы.
Я шел по родным полям, как по южноамериканским джунглям, только более низким. Поля превратились в сплошные заросли чертополоха, белены, крапивы, лебеды и дикой ромашки. Кое-где среди этой пустоши открывались прогалинками крошечные поля, по которым было не трудно догадаться, что их хозяева голодают и собирают свой жалкий урожай лукошками.
А что сказать о халупах? Какие там халупы! Остались одни развалины! Кое-кому еще посчастливилось, — у хат либо сохранились стены, на которых лежали бревна, прикрытые соломой, либо уцелела стоявшая прямо на земле и напоминавшая собачью будку крыша с дверкой, прорезанной на месте слухового окна. Большинство же домов исчезло, — на их месте валялась груда обгорелых бревен, поросших крапивой и репейником.
Я хорошо помнил, как выглядела деревня прежде, и мне нетрудно было установить, где чего не хватало: вон там стояла изба Петржиков, а рядом с ней — халупа Юста. Не осталось ни дома, ни одного деревца в саду Нового-Одноручки, у которого я воровал в детстве яблоки. Так я мысленно перебирал халупы, одну за другой, и мне становилось все грустнее и грустнее.
Во время своих скитаний мне довелось увидеть множество деревень, разрушенных войной. При виде их я всегда думал, что не лучше их должен выглядеть и мой отчий дом. Но Молчехвосты сохранились у меня в памяти такими, какими я оставил их, — как будто любовь к родной деревне, наполнявшая мое сердце, мешала мне видеть то, что подсказывал разум, а война могла обойтись с моим селом иначе, чем с теми деревнями, которые она разорила и которые я проходил.
А теперь Молчехвосты находились
Разумеется, мой дом, как бы он ни пострадал, всегда был и останется родным, и я возвращался в него теперь, точно блудный сын.
Прошло уже без малого двадцать лет, как я ушел отсюда. Сможете ли вы представить себе то чувство, которое овладело мной теперь? Нет, не сможете!
Ведь мне и самому вряд ли удастся описать все то, что волновало меня в тот день. Скажу только одно: я испытывал огромную радость, и мое сердце даже сжималось от нее.
Взволнованный человек быстро успокаивается, если сумеет отвлечь себя другой мыслью. Вот так поступил и я, писал свои воспоминания, все шло как будто гладко, быстро, и вы, пожалуй, подумаете, что на это потребовалось не больше трех — четырех лет. Но вы ошибаетесь, — прибавьте еще столько!..
Многое я выбросил, — ведь мне хотелось рассказать лишь о самом интересном и важном. Короче, я ведь не какой-нибудь ученый писака и поэт, которому ничего не стоит перескочить от одного к другому и при этом нисколько не нарушить последовательности изложения.
Ну, над этим я уже не буду ломать себе голову, — наш бакалавр просил меня записать свои приключения, и я сделал это.
Они — перед вами.
Заключение,
в котором Ян Корнел расстается с читателями и со своим сочинением
Я закончил свою писанину и мог бы прыгать от радости, как дитя. Мне же нисколько не весело. Я неожиданно расстался со всеми теми, кто еще недавно кричал, дрался и пел вместе со мной, — все они исчезли и остались где-то здесь, среди книжных листов, как высушенные цветы в гербарии. Опустела и моя душа. Она, как амбар весной: крикнешь — и никто не ответит тебе, только твой голос отзовется в нем глухим эхом. Удивительное это ремесло, ремесло писателя. Человеку кажется, что он попишет немножко для собственной забавы, да и бросит. Однако порой это занятие хуже всякой лихорадки, — кровь кипит, а сердце сильно бьется, хотя снаружи это незаметно.
Но я сознавал, что именно здесь мне пора закончить свое повествование. Последующие события были связаны уже не с большими приключениями, а с самыми обычными происшествиями, которые случаются с каждым из нас.
Дома я нашел брата Якоубека, только этот молокосос стал теперь Якубом, верзилой, и у него у самого уже были дети. Папа и мама… только он мог рассказать мне о них и свести меня к ним на кладбище. Сколько вечеров просидел я там, наедине с ними! Я рассказал им все, что мне, может, не удалось сделать здесь, и, верю, они меня поняли. Мама, папа…
Мои глаза как-то вдруг помутились, перед ними поплыл, шут бы его взял, туман, — по-видимому, ветер швырнул в них пылью из виноградника.
Узнал я так же и о Килиане Картаке. Он действительно благополучно вернулся домой, женился и уехал из нашего края куда-то в южную Чехию.
Ну, а потом я сам стал подыскивать себе работу и нашел при этом Аполенку, чудесную, добрую девушку, как хлеб с медом. Пишу о ней так, не ради того, чтобы она прочла это! Потом у нас появился первый сын, второй… Они росли кверху, а я понемножечку — книзу. Как я стал сторожем на мельницком винограднике, вам уже известно.