Удивительный луч профессора Комаччо

Станюкович Кирилл Владимирович

К восьми часам я был в лаборатории. Профессор, одетый в свои доспехи, удалился в лабораторию. Несколько минут продолжалась работа моторов. Затем он вышел.

– Идите.

Я помчался. Вот я на балконе. Великолепный день, все дали необыкновенно ясны. И голубое-голубое море так красиво.

Вот лежит мертвый ягненок, вот чиж вверх лапками.

Все! Все до одного мертвы!

Масса неприятностей.

Началось с того момента, когда мы с Виракочей снесли вниз мертвых животных. Увидев трупы, соборный сторож пришел в неистовство.

– Ученые называются! Живодеры! Не вы ли моих голубей отравили?

– Ну? Ну?
– спросил профессор, как только я открыл дверь лаборатории.

– Все убиты.

Он хрустнул пальцами.

– Вот так чертовщина!

Немедленно отвезите их в медицинский институт.

Отвез. А вернувшись, не застал профессора в лаборатории.

И на следующий день он не явился. Прислал записку, что болен. Когда я зашел в аспирантскую комнату, все смолкли. Очевидно, разговор шел обо мне.

– Вы очень изменились,- обратился ко мне Щербо.

– Нездоровится.

Мне не хотелось говорить с ним, я боялся, что скажу что-то лишнее, ведь я только вчера нечаянно подслушал, как он величал меня. Были явные намеки на примесь индейской крови в моих жилах. Терпеть не могу этого Щербо. Он долго пытался приблизиться к профессору, но ничего не вышло. И он злился на него. Вообще Щербо был неприятный человек.

Вечером меня вызвали к декану, он имел достаточно возбужденный вид.

– Что это за история с животными на верхушке собора?

– Я был исполнителем приказаний профессора,- ответил я,- и...

– И вам не хотелось бы говорить об этом!
– декан нервно заиграл карандашом.- Тогда мне ничего не остается, как поблагодарить вас и обратиться непосредственно к профессору.

Я побежал предупредить.

Он был болен, но сидел в кресле.

– Что еще случилось?

Я передал ему разговор с деканом.

– Я думал, что-нибудь хуже! Я жду одного человека. Так, видимо, не может продолжаться.

Раздался звонок, и в кабинет вошел высокий мужчина в берете и в защитной гимнастерке. Лицо, пересеченное глубоким шрамом, выражало решительность и, пожалуй, самоуверенность. Один глаз был закрыт черной повязкой. Другой, жесткий и колючий, осмотрел комнату, потом остановился на сутулой фигуре старика, сидящего в кресле и закутанного в плед, несмотря на жару. Мне показалось, что в этом единственном глазу мелькнуло выражение жалости.

– Я вас слушаю, профессор.

Учитель не встал, он плотнее закутал свои плечи пледом.

– Я болен,- сказал он.- Садитесь. Это мой помощник.

Мы раскланялись.

– Викунья Вары,- сказал тот мне, резко пожимая руку, и повернулся к профессору.

– Я долго работал над получением возможности видеть на расстоянии,сразу начал учитель,- и для этого сконструировал аппарат, позволяющий далеко бросать мощный пучок особых лучей. Опыты не закончены, но привели к положительным результатам. До сих пор они хранились в тайне, теперь же, если не будут приняты меры, они должны либо разоблачиться, либо прекратиться. Вы, вероятно, слыхали о перерыве телевидения и радио? Но есть еще кое-что похуже,- профессор замолчал и молчал долго. Вары ерзал на стуле.- Слыхали ли вы, что на днях на куполе собора погибло несколько подопытных животных? Конечно, слыхали. Так вот! Они были убиты тем лучом, что я бросил из моей лаборатории с расстояния более километра, чтобы увидеть купол собора.

У Вары сжался кулак.

– Я этого не искал... Это пришло неожиданно. Но все-таки интересно: ни одно живое существо не может выдержать такого луча. Понимаете?
– Опять долгое молчание.- А вы представляете, что получится, если секрет попадет в "хорошие руки", а? Боитесь? Не бойтесь! Я уже сейчас имею щит от этих лучей. И если будет нужно, я чужие лучи изломаю, как щепки! Понимаете? Я...

Он вскочил. Но лицо его посерело и он почти упал в кресло.

Я кинулся за водой.

– Не надо!
– резко сказал он.

Я остановился, и так мы и стояли -- я в дверях, а по середине комнаты - Вары. На кресле, откинув голову, лежал, задыхаясь, сломленный волнением старик.

– Так вот,- снова тихо заговорил он,- я стар, я болен, мне скоро умирать. И сейчас я скажу то, что хотел сказать тогда, когда все кончу. Но я боюсь не успеть. Я могу умереть каждую минуту.

Слушайте вы двое и молчите. Но запомните и скажите потом, когда аппарат будет готов. Мой отец испанец, мать - индианка. Я родился далеко отсюда, в Кордильерах. Меня воспитывали как испанца и я неплохо закончил образование в Европе, где уже удачно начал заниматься физикой в одной лаборатории, между прочим, вместе со Шредером. Но отец мой умер рано, и когда я вернулся из Европы за наследством, оказалось, что друзья отца захватили его гесеенаду, а земля по какой-то долговой расписке перешла к начальнику полиции. Я узнал, что у меня ничего нет, и я узнал, что моя мать вернулась к своему племени. Мне было все противно и я ушел к ней, к ее кочевому племени. Меня приняли. Как в Европе я забыл, что я инка, так в Кордильерах я забыл, что я испанец, и там я прожил более десяти лет. И там женился. Но и туда пришли креолы-плантаторы, нас согнали с наших земель еще дальше в горы, а жену... а жену у меня украли. Но она сразу бежала и вернулась ко мне домой в нашу хижину, где я лежал с прострелянной ногой. Двое суток зимой шла она по снегу и пришла только затем, чтобы на третьи сутки умереть. Через месяц, когда я уже мог ходить, я пришел на заседание суда, где председательствовал мой обидчик, укравший мою жену, где присутствовал начальник полиции, забравший землю отца, и было еще четверо других, которые были мне нужны. Я выслушал речь прокурора, толковавшего о прогрессе. Он говорил, что нужно передать "пустующие" у индейцев земли "землевладельцам"-плантаторам и что это - прогресс. Он говорил, что индейцы не способны ни к труду, ни к науке и что их поэтому вытесняют. И что это прогресс. А затем я начал стрелять. Затем я бежал и вернулся в Европу. Потом меня пригласили сюда. Здесь все же ближе к моим Кордильерам.

Но вот во вторую половину своей жизни, называя себя испанцем, я был индейцем, все это время называясь испанцем, я искал оружие для индейцев. Я искал средство сделать их сильными, доказать всему миру великие способности индейцев, создавших здесь задолго до европейцев удивительную культуру. Но не знаю, не опоздал ли я, я нашел свое оружие, кажется, слишком поздно.Обессилев, старик откинулся в кресле.- Не знаю, в чьи руки оно попадет, чьим целям послужит, если я умру. Не знаю, Антонио. Будешь ли ты служить делу освобождения индейских народов? Захотите ли вы, Вары, так же полуиндеец, помочь ему...

Учитель замолчал, задыхаясь. Стояла тишина. Я едва мог опомниться.

– Знаете, профессор,- со странной кривой полуулыбкой начал Вары,- пока вы тут работали для индейцев в своей лаборатории, со страной, в которой вы живете, произошли большие изменения. Пока вы сидели в лаборатории, отыскивая свое оружие, нас гоняли в болотах, как собак. Но потом и мы научились рычать, потом кусать и, наконец, сплотившись в большую стаю, сами перегрызли глотки плантаторам, а тех, что уцелели, выгнали за море. Так что и мы тоже кое-что сделали. Но возникает вопрос: как я буду помогать вам бороться за создание страны индейцев, если в моих жилах течет и негритянская, и испанская кровь. Мне ведь это вроде не подходит. Не лучше ли соединить и индейцев, и испанцев, и всех метисов, всех - черных, красных, белых и получерных, и полукрасных, и всех, в одно справедливое государство. Если вы хотите счастья индейцам, идите с нами. Не знаете? Ну, подумайте и решите!

Долго и пристально смотрел на Вары учитель.

Мы ждали, он молчал.

Светила луна, каскады светляков вились вокруг невидимых в темноте кустов. В воздухе стояло горячее благоухание цветов.

И вдруг, задрав свое одноглазое лицо прямо к луне и открыв свою широкую пасть, Вары захохотал прямо в небо.

– А я, болван, считал его старой научной крысой,- наконец высмеявшись, сказал он.- А он-то, оказывается... ого-го!
– и он снова заржал во все горло.

* * *

На следующий день я еле пробрался в лабораторию. Там уже два пропускных поста. На первом - фотографические карточки профессора, Виракочи и моя, на втором - только профессора и моя. В бывшей ассистентской густой запах трубочного табака.