Удивление перед жизнью. Воспоминания

Розов Виктор Сергеевич

В глубине коридора два маленьких запыленных окна с потрескавшимися стеклами, два окна, никуда не выходящих. Ну, скажем более правдиво, выходящих в стену соседнего дома. Свет достается только двум дверям, что около этих окон, остальное постепенно тонет во мраке. Живем днем с огнем. Под потолком между двух больших крюков (очевидно, на этих крюках раньше висели керосиновые лампы) ввинчена электрическая лампочка самого тщедушного накала. Стены не ремонтированы с дооктябрьского периода, цвет их невозможно ни разглядеть, ни определить, даже если бы было светло. Полы – толстые длинные некрашеные половицы, изрытые ногами, такие толстые, что во время войны мы на них кололи дрова, и они не дрогнули и даже не скрипнули. Когда после войны начали ремонтировать весь старый жилой фонд Москвы, в том числе

и наш дом, эти древние половицы решили заменить новыми. Мы с почтением смотрели на вывороченных из пола гигантов, положенных, видимо, на все века и на все случаи жизни. Заменили эти величественные половицы жидкими дощечками, на которых и поплясать нельзя, не сотрясая всю кухонную утварь. Я уже не говорю о самой главной достопримечательности Зачмона – уборной. Туда надо было проникать, пройдя лестничную площадку, которая не отапливалась, как не отапливалась и уборная. Зимой веял ветер, и длинный железный желоб умывальника покрывался толстым слоем льда. Была эта уборная на два коридора, и было в ней всего два очка. Нередко с потолка сочилась, а то и лилась фильтрованная жидкость, а на полу, в выбоине, вечно стояла вода. Сколько ни старалась Зина, уборщица нашего дома, лужа, как миргородская, не просыхала. Иные ходили в это заведение в калошах и с зонтиком. А соседка из другого коридора всегда встречала меня при утренних умываниях фразой: «Здравствуйте, Виктор Сергеевич, вот у нас и опять встреча у фонтана». Она была дама начитанная, интеллигентная. Во время войны стены коридора стали совершенно черными, как от пожара. Помню, когда впервые знаменитый кинорежиссер М.К. Калатозов и не менее знаменитый оператор С.П. Урусевский пришли ко мне, открыли дверь в коридор, они замерли, не решаясь переступить его порога. Потом они мне рассказывали, что долго не могли прийти в себя от ошеломления. А ведь коридор-то к тому времени был покрашен!

И жильцы были самых разных профессий, характеров, темпераментов, вкусов. Вот они.

Тетя Ариша. Рыжая, рябая, неопределенных лет, низкорослая и коренастая женщина, любившая выпить и поплясать под гармошку в этом веселом состоянии. Она плясала в комнате одна. И пила одна. И на гармошке играла сама. С гармошкой и плясала. В коридоре не плясала, стеснялась. Она жила как раз рядом с моей кельей. Позднее тетя Ариша уехала в деревню и сумела передать комнату своей племяннице Тане.

Таня работала судомойкой в общественной столовой и имела троих детей мал мала меньше – двоих сыновей, Александра и Сергея, и дочку Валентину. Мужа у Тани не было, он погиб в самом начале войны. Семейство было тихое, робкое, скромное. Мальчики учились сначала в школе, а потом в ремесленном. Очень хорошо помню, как и Валюшка потом начала читать по складам: «Ма-ма мо-ет pa-мы, а па-па пи-лит пи-лой». И все в этом духе. За стеной прекрасно было слышно. Теперь у Валюшки своя семья и муж военный.

А напротив сначала жил авиаконструктор с женой, очень красивый седеющий мужчина, и мы вполне понимали его жену, всегда ревновавшую своего мужа. Однажды этот конструктор пришел с работы сам не свой. Испытывали самолет его конструкции, он присутствовал при испытаниях. И вдруг увидел – самолет начал падать. И упал. Конструктор бежал к месту катастрофы через поля, болота, леса, добежал, увидел мертвого испытателя и чуть не сошел с ума. Долго у меня не выходил из головы этот случай, и я глубоко чувствовал потрясение своего соседа.

Во время войны конструктор куда-то выбыл, видимо эвакуировался вместе с заводом, и в комнату вселили инвалида Отечественной войны Костю Новикова, тоже хромого, как и я. Работал Костя и дворником, и милиционером, и сторожем. Жил он с женой Марией и сыном Витей. Баловал своего сына ужасно. Видимо, как это часто бывает в подобных случаях, натерпевшись в жизни всякого лиха, Костя хотел своему ребенку доставить как можно больше радости. Он даже лет до десяти мыл Витьке ноги в коридоре в тазу. Теперь этот Витя шофер.

С одной стороны от Кости Новикова жила Надежда Федоровна Петровская, старожил этого коридора. Была сюда поселена сразу же после ликвидации монастыря, году в двадцать втором. Петровская была одинока и любила кошек. Подбирала она их со всех улиц и с утра чистила им в коридоре

рыбу и жарила на сковородке. Кошек она любила до того, что, когда они засыпали в ее постели, она их не сгоняла, а сама ложилась спать на маленький диванчик, свернувшись калачиком. Отдала она одну из своих кошек знакомой. Смотрим, через три дня несет обратно. Спрашиваем:

– Что случилось, Надежда Федоровна?

– Вы знаете, поехала я, посмотрела условия: никуда не годятся. Двор плохой, комната темная. Взяла обратно.

Надежда Федоровна немножко шила и брала от знакомых нехитрые заказы.

С другой стороны жила Мотя, Матрена Ивановна Кауфман. Очень маленького роста, как моя мама, еле доставала мне до плеча, а я сам всего 169 сантиметров. Мотя работала на текстильной фабрике имени Молотова в красильном цехе. Таскала мокрую тяжелую пряжу от котла в сушилку. Я однажды был в этом цехе. Как могла хрупкая Мотя столько лет работать на этой тяжелой работе, диву даешься! И ни одной жалобы, ни единого стона. Был у Моти муж – оставшийся в России от Первой мировой войны австриец, высокий усатый мужчина. Он очень редко выходил в коридор, и я, наверное, только года через три узнал о его существовании. Как ни странно, австриец этот очень плохо говорил по-русски, так плохо, как будто прожил в России всего несколько месяцев. Был у них и сын, очень юркий парнишка, с азартом гонявший голубей в нашем дворе.

По этому же краю жила Клавдия Николаевна, воспитательница в детском доме, очень интересная женщина, имевшая уйму поклонников. Она была одна, и поклонники были кстати. С годами красота Клавдии Николаевны стала увядать, и, видимо, это обстоятельство глубоко ею переживалось. Она тоже была пионеркой Зачмона и вселилась туда, вероятно, совсем юной девушкой.

Рядом с ней когда-то жила Феня, единственная из оставшихся монахинь. Один раз я зашел в комнату Фени – я был ответственный сборщик денег за свет, – и поразился полному отсутствию вещей. Железная кровать, стол, один стул и растянутое на раме ватное лоскутное одеяло (она стегала одеяла).

После Фени в эту комнату въехал художник Брайтерман Оскар Исакович с женой Еленой Николаевной и сыновьями Вовой и Женей. Женя семилетним мальчиком утонул летом в реке, когда Брайтерманы жили на даче. Тельце его нашли только на другой день.

Оскар Исакович был художником прикладного искусства – оформлял выставки, делал рекламы, писал шрифты. Это был человек поразительно изобретательный. Он выдумывал особого устройства поплавки для удочек, сборные лодки, рисовал карикатуры. Рыболов, гитарист, франт и редкой легкости человек. Елена же Николаевна – кулинарка, чистюля, всегда полная жизни.

В углу у окна обитал художник Саша Косой. Сутулый, мрачного вида, он каждое утро выбегал из своей комнаты, вобрав голову в плечи, и, стремительно промчавшись по коридору, исчезал допоздна. Потом Саша поменялся комнатой, и на его место въехал снабженец Крюков. Он жил большой семьей: сам, жена, мать, сын, дочь. В келье им всем вместе было тесно, и бабушка чаще всего сидела в коридоре.

Против Крюкова, там же в углу у окон, жила Татьяна Пегасьевна, огромного роста пожилая женщина. Но ее вскоре сменила семья кинооператора «Хроники» Крашенинникова Павла Филипповича. Семья эта была всего из трех человек: его, жены Анны Васильевны, тихой, нежной и болезненной женщины, и сына Альберта.

Они соседствовали еще с одной воспитательницей детского сада – Марией Борисовной, а та в свою очередь – с тетей Марфушей, почти ее коллегой, ночной няней в яслях.

И наконец, в двенадцатой келье, рядом со мной, – учительница русского языка и литературы, любительница идеальной чистоты и порядка.

А я жил у Пелагеи Ивановны. Это была старая статная и дородная женщина, служившая няней у детей известного актера Художественного театра Александра Леонидовича Вишневского. По профессии она была портнихой и часто вспоминала, что шила кому-то платье на свадьбу Есенина. Как знак, подтверждающий ее профессию, в келье в углу и стоял тот манекен, о котором я уже упоминал, существовавший в комнате как бы нашим третьим молчаливым жильцом. Пенсия у Пелагеи Ивановны была крохотная, и основной ее заработок был от меня – именно те сорок рублей в месяц, о которых я также уже говорил.